— Что такое телеграф? — спросил Клипдасс, деливший банку с Шусселем. — Он съедобный?
— Ой, не спрашивай меня! — сказал Шуссель. — Это что-то большое и странное. Оно отправляет такие маленькие значки на другую сторону земли… и там они превращаются в слова!
— Как отправляет? — поинтересовался Клипдасс.
— По воздуху! — расплывчато объяснил Шуссель и замахал лапками. — Ничего по дороге не теряется!
— Ого, — удивился Клипдасс. А потом весь день вертел головой, высматривая в воздухе телеграфные значки.
К трём часам дня Клипдасс заметил большое облако. Оно шло нам навстречу над самой водой — белое, как мел, пушистое, как мех, и с виду совершенно неестественное.
— Облако из книжки-картинки, — сказал Фредриксон.
— Ты читал книжки-картинки? — удивлённо спросил я.
— Конечно, — ответил он. — «Путь через Океан».
Облако проплыло мимо нас с наветренного борта. Потом остановилось.
И вдруг случилось кое-что довольно необычное, чтобы не сказать ужасное: облако развернулось и устремилось за нами в погоню!
— Простите, а облака — они не злобные? — испуганно спросил Шуссель.
Никто из экипажа не имел мнения на этот счёт. Облако следовало за нами, потом прибавило скорости, перевалило через фальшборт и мягко плюхнулось на палубу, целиком похоронив под собой банку Шусселя. Потом это непонятное создание устроилось поудобнее, потрясло боками, расползлось от борта до борта, обмякло и — отсохни мой хвост! — в следующий миг уснуло прямо у нас на глазах!
— Ты когда-нибудь видел такое? — спросил я Фредриксона.
— Никогда, — ответил он решительно и очень недовольно.
Клипдасс подошёл поближе, куснул облако за бок и сказал, что на вкус оно как мамин ластик.
— Мягкое, и то хорошо, — сказал Юксаре.
Взбив себе уютное местечко для сна, он устроился на ночлег, и облако тут же его укутало, как нежное одеяло из гагачьего пуха. Похоже, мы ему понравились.
Однако это загадочное интермеццо
[7] сильно затруднило нашу навигацию.
В тот же день прямо перед закатом небо стало какое-то странное. Жёлтое, но не приятно жёлтое, а грязное и немного призрачное. Вдали над горизонтом, грозно нахмурив брови, маршировали чёрные тучи.
Мы сидели под тентом. Шусселю и Клипдассу наконец удалось откопать свою банку и откатить её на корму, где всё ещё было безоблачно.
Под расплывчатым солнечным диском гуляло чёрно-серое море, в штагах
[8] тревожно пел ветер. Русалок и морских привидений и след простыл. Всем нам было не по себе.
Фредриксон взглянул на меня и сказал:
— Эй. Проверь барометр.
Я перелез через облако и, поднатужившись, открыл дверь в рубку. Представьте себе мой ужас, когда я увидел, что стрелка барометра указывает на 670 — самую низкую отметку!
Я почувствовал, как мордочка моя холодеет от напряжения, и подумал: я наверняка побледнел… Стал белый, как простыня, или серый, как пепел. Вот это да… Потом быстро пробрался на корму и закричал:
— Вы заметили, что я стал белый, как простыня?
— По-моему, ты всегда такой, — сказал Юксаре. — Что там барометр?
— Шестьсот семьдесят, — ответил я, как вы понимаете, слегка уязвлённый.
Меня всегда удивляло, что самые драматические мгновения в жизни столь часто бывают обесценены будничными, почти уничижительными комментариями. Пусть обронёнными без злого умысла, но явно необдуманно. Лично я считаю, что нелишне чуточку сгустить краски, когда рассказываешь о чём-то пугающем. Отчасти для местного колорита, о котором я упоминал выше, отчасти потому, что если преувеличить страшное, то страх, как ни странно, отступает. К тому же я люблю удивить слушателей. Юксаре, естественно, этого никогда не понять. Однако природа наделила нас разумом неравномерно — кому-то досталось больше, кому-то меньше; да и кто я такой, чтобы судить о неясном предназначении Юксаре.
Тем временем Фредриксон помахивал ушами и принюхивался к ветру. С нежной тревогой глядел он на «Морзкой оркестор». А потом сказал:
— Прочный. Выдержит. Шуссель и Клипдасс пусть сидят в банке под крышкой. Сейчас начнётся шторм.
— А ты когда-нибудь попадал в шторм? — осторожно спросил я.
— Конечно, — ответил Фредриксон. — В книжке-картинке «Путь через Океан». Выше волн, чем там, не бывает.
А потом налетел шторм, внезапно, как все настоящие шторма. Застигнутый врасплох, «Морзкой оркестор» поначалу потерял было равновесие, но очень скоро наш замечательный речной корабль разобрался, что к чему, и, прилагая недюжинные усилия, зашлёпал дальше, навстречу буйству стихий.
Тент, подобно листку, сорвался с палубы и унёсся вдаль. (Это был хороший тент. Надеюсь, кто-нибудь нашёл его и порадовался.) Банка Шусселя закатилась под фальшборт, и всякий раз, когда «Морзкой оркестор» нырял вниз или взлетал на гребень очередной волны, все пуговицы, чулочные резинки, консервные ножи, гвозди и бусины страшно грохотали. Шуссель кричал, что его укачало, но помочь ему никто не мог. Мы стояли, крепко вцепившись во что попало, и в ужасе смотрели на помрачневшее море.
Солнце пропало. Горизонт пропал. Всё вокруг стало незнакомым, чуждым, враждебным. Мимо проносились шипящие проблески пены, а за бортом царил чёрный, непостижимый хаос. Я вдруг с ужасающей ясностью понял, что ничегошеньки не знаю ни о море, ни о кораблях. Я звал Фредриксона, но он меня не слышал, я остался совсем один, никому не нужный, и не важно, что это был, без сомнения, самый драматический миг в моей жизни. Я не чувствовал ни малейшего желания преувеличивать страшное. Наоборот, дорогие читатели! Быть может, сгущать краски стоит, лишь будучи зрителем? И поэтому я быстро решил, наоборот, всё преуменьшить, и подумал: если я закрою глаза и притворюсь, что я — никто и что никому нет до меня дела, то, возможно, всё прекратится… И правда, какое всё это имеет ко мне отношение? Ведь я тут просто по ошибке… Я закрыл глаза и, сжавшись в комочек, повторял снова и снова: ничего страшного, я маленький, я сижу на качалке в саду у Хемулихи, и скоро меня позовут есть овсянку…
