Однако ночь на 9 ноября в течение этого периода оказалась особенной. Я нес вахту в центральном посту управления U-505, оплакивая про себя тот факт, что очередное срочное погружение лишило меня возможности поужинать. Ровно в полночь наш старший штурман Альфред Райниг протиснулся сквозь люк в переборке центрального поста и подошел ко мне. Остановившись передо мной, он схватил мою руку и стал энергично трясти ее.
– Поздравляю, Ганс! Тебе ведь сегодня исполнилось девятнадцать, не правда ли?
Я совершенно забыл о своем дне рождения!
– Так точно, герр старший штурман! – выдавил я из себя.
– Да ладно тебе, Ганс, величать меня по уставу! Особенно после того, как успешно мы с тобой поработали весь этот год! Кроме того, кто знает, где мы окажемся на будущий год!
Широко улыбнувшись и хлопнув меня по спине, Райниг стал возвращаться через люк в переборке к своей койке. Я предпочел бы, чтобы он никогда не напоминал мне о моем возрасте. Ностальгия навалилась на меня, как большая зеленая океанская волна. Календарь утверждал, что я стал на год старше, но я в этот момент ощущал себя одиноким ребенком в куда большей степени, чем когда-либо в жизни.
Новый сигнал тревоги, поданный устройством Metox, вывел меня из задумчивости. Мне хотелось стонать, смеяться и плакать, и все в одно и то же время. В конце концов победила ярость. Я стоял на своем боевом посту, угрюмо выполняя все необходимые для погружения операции и обвиняя в душе британцев за лишение нас возможности наслаждаться нормальной жизнью.
К моей изрядной досаде, слух о моем дне рождения вскоре распространился по всей подводной лодке. Последовало еще больше хлопков по спине и пожатий рук. Подарок на мой день рождения от офицеров выразился в том, что я получил разрешение провести час вахты на мостике, где я мог надышаться свежим воздухом. Мой друг Тони обнаружил бутылку пива Beck’s, которая «случайно» оказалась погруженной в камбуз вместе с другими припасами. Мы распили ее на двоих. Я был благодарен своим таким хорошим друзьям, но у меня не выходила из головы фраза, сказанная штурманом: «Кто знает, где мы будем в следующем году».
Непрерывный цикл то всплытия на поверхность для зарядки аккумуляторов, то немедленного погружения, чтобы избежать атаки с воздуха, продолжался весь следующий день. В отчаянии от этого Чех принял решение идти на полной подводной скорости в попытке стряхнуть с нашего хвоста наших воздушных преследователей.
Около полуночи мы наконец смогли оторваться от этой жужжащей стаи и всплыть на поверхность без назойливого интереса вражеской авиации. К западу от нас простиралось побережье Тринидада, причем так близко, что мы могли ощущать сладкий, пряный аромат тропических растений в полном цвету. У нас над головой толстый слой облаков закрывал солнце, держа нас в благословенной прохладной тени. Великолепные бирюзовые волны нежно перекатывались через наш корпус. Это было затишье перед бурей.
Второй вахтенный офицер Штольценберг, несший вахту на мостике вместе с командиром, испытывал беспокойство. Ему казалось подозрительным, что тучи вражеских самолетов, многочисленными роями кружившиеся над нами в предыдущие дни, внезапно исчезли. Еще больше его беспокоил густой слой серых облаков, нижняя граница которого располагалась так низко, что казалось, цепляется за его пилотку. Подобные сочетания погодных условий капитан-лейтенант Лёве привык называть «идеальной погодой для воздушной атаки». Чех был еще более ворчлив, чем в предыдущие дни, но Штольценберг больше не мог сдерживать себя. Что-то в глубине его сознания говорило ему, что мы пребываем в опасности.
– Герр командир, я бы предложил удвоить вахту на мостике, чтобы не подвергнуться внезапной атаке.
Чех повернулся к вахтенному офицеру и брезгливо ухмыльнулся ему:
– Нет необходимости так нервничать, Штольценберг, Metox заранее предупредит нас о любом самолете.
Несмотря на ледяной сарказм в голосе Чеха, Штольценберг не готов был сдаться.
– Может быть, стоит по крайней мере несколько притопить лодку, чтобы в случае тревоги быстрее погрузиться? Капитан-лейтенант Лёве обычно так делал…
При одном только упоминании предыдущего командира лодки Чех взбеленился и во всю мощь своего голоса напомнил вахтенному офицеру (как будто кто-то из нас нуждался в таком напоминании), что теперь командиром является он, а не Лёве. Удовлетворенный тем, что он подтвердил свои полномочия перед своим подчиненным, Чех спустился с мостика и уединился в своей каюте. Через пару минут известие о последней истерике Чеха облетело всю лодку. Я нес вахту в центральном посту и последующие несколько часов только и делал, что старался не попадаться на глаза никому из офицеров. Они тут же усвоили настроение капитан-лейтенанта и теперь старались имитировать его, чтобы самим держаться подальше от неприятностей.
Все оставалось тихо вплоть до 15:14, когда неожиданно заревела сирена, вызывая наверх расчет зенитной установки. Прозвучавший сразу за ней визгливый сигнал тревоги потребовал немедленного погружения. Мы все в недоумении смотрели друг на друга, поскольку сигналы были противоречивыми: как мы могли работать с палубным орудием и в то же время погружаться под воду?
Буквально долей секунды позже, пока мы пытались разобраться с ситуацией, мы все услышали и безошибочно узнали рев авиационных двигателей, потрясших весь корпус лодки. Я непроизвольно втянул голову в плечи, спасаясь от этого звука, инстинктивно почувствовав, как низко должен идти этот самолет, если рев его двигателей перекрыл стук наших дизелей. Неожиданно оглушающий взрыв, в тысячу раз более громкий, чем гром во время грозы, сбил нас всех с ног. Впечатление было такое, словно гигантский кулак вбил нашу лодку в воду.
Через долю секунды еще три взрыва разорвали воздух – причем много громче, чем первый. Стальной корпус нашей лодки загудел, как церковный колокол, от ударов. На этот раз взрывная волна подбросила нашу лодку вверх, заставив взлететь в воздух тех, кто еще остался стоять на ногах после первого взрыва.
Один из вахтенных, несших вахту на мостике, унтер-офицер, был сброшен силой первого взрыва через верхний люк вниз, в боевую рубку. Вторая серия взрывов перекатила его тело через люк в центральный пост, куда он упал и уперся головой в стальную палубу прямо передо мной.
Внутри лодки творился настоящий ад. Освещение вырубилось, отсеки лодки заполнил густой едкий дым. Когда же включилось аварийное освещение, глазам нашим предстала сцена из Дантова «Ада», сопровождающаяся стонами раненых и горящими газами. Крики из кормовых отсеков лодки сообщили нам, что там в корпусе имеется большая пробоина. Толстая струя морской воды вливалась в лодку, заполняя трюмный отсек под дизелями и затопляя машинное отделение. Кто-то доложил, что глубиномер показывает, что поступающая вода тянет лодку вниз. Перевод: мы тонем!
Я не в состоянии достоверно описать, что происходило в тот момент в лодке. Не могу я описать и собственное эмоциональное состояние. Никогда еще в своей жизни я не испытывал столь непреодолимое желание выбраться из лодки – карабкаться, цепляясь, если надо, зубами за скобы трапа, ведущего в боевую рубку, к солнцу и свежему воздуху поверхности океана. Что-то, однако, удержало меня, и я смог подавить звериное желание бежать от опасности. Возможно, это сработала моя подготовка или профессиональная гордость. А возможно, это был просто мальчишеский страх предстать перед коллегами трусом. Как бы то ни было, я каким-то образом смог подавить желание бежать. Несмотря на наше отчаянное положение, стальная решимость выполнять свой долг и бороться за спасение своей лодки быстро и безмолвно передалась от каждого члена экипажа к другому. Ни один из нас не покинул свой пост.
