Да, я вышел на работу на следующий день. Я был тем же человеком, однако уже совсем другим врачом – я не мог рисковать повторением подобной катастрофы. Стоило пульсу плода упасть хотя бы на один удар в секунду, и я проводил кесарево. Причем именно я – не старший интерн и даже не младший ординатор. Я понимал, что женщины без лишней надобности подвергаются операции, а мои коллеги лишаются возможности повысить свои хирургические навыки. Однако если так я мог гарантировать, что все останутся живы, то это того стоило.
Прежде я насмехался над врачами-консультантами за их чрезмерную предусмотрительность, демонстративно закатывал глаза у них за спиной, но теперь я все понял. У них у каждого была такая ситуация, в которой они «могли бы», и именно таким образом они с ней справлялись.
Только вот я на самом деле никак со случившимся не справлялся – я просто с этим смирился. Следующие шесть месяцев я ни разу не засмеялся, и даже улыбки у меня были притворные – я чувствовал себя так, словно у меня умер кто-то из близких.
Мне следовало обратиться к психотерапевту – точнее, моя больница должна была мне его назначить. Проблема в том, что в медицине подобное принято замалчивать, из-за чего те, кто больше всего нуждается в помощи, ее никогда не получают.
Каким бы предусмотрительным я, однако, ни был, в конечном счете непременно случилась бы еще одна трагедия. Она должна была случиться – нельзя избежать неизбежного.
Одна замечательная врач-консультант говорит своим практикантам, что к моменту, когда они выйдут на пенсию, накопится целый автобус мертвых детей и детей с церебральным параличом, и сбоку на этом автобусе будет красоваться их имя. На их счету будет огромное количество «неблагоприятных исходов», как их принято называть в больничной среде. Она говорит им, что если они не в состоянии справиться с этим, то они ошиблись с профессией. Может быть, если бы кто-нибудь сказал мне об этом раньше, я бы хорошенько призадумался. В идеале, конечно, я должен был услышать это, когда выбирал выпускные экзамены в школе и еще не успел во все это ввязаться.
Я спросил, можно ли мне работать с частичной занятостью («так можно только беременным»), и разузнал, как переквалифицироваться в терапевта. Для этого мне нужно было сначала пару лет поработать в статусе старшего интерна в отделении неотложной помощи, педиатрии и психиатрии. Мне не хотелось тратить столько времени на то, чтобы снова чего-то добиться, тем более с учетом риска того, что мне это тоже не понравится.
Остановив свою стажировку, я полусерьезно позанимался исследовательской деятельностью, поработал без особого энтузиазма врачом на замену в частном отделении, но все же несколько месяцев спустя повесил свой стетоскоп на стену. С медициной было покончено.
Я никому не рассказал, по какой причине ушел. Наверное, зря. Наверное, меня бы поняли. Мои родители отреагировали так, словно я им сказал, что меня судят за поджог. Поначалу я не мог об этом говорить, а через какое-то время уже не хотел. Когда меня припирали к стенке, я надевал свой красный клоунский нос и начинал травить забавные истории про всякие инородные предметы в заднем проходе и всякие ляпы от пациентов. Некоторые из моих ближайших друзей впервые узнают о случившемся, прочитав эту книгу.
Теперь я подправляю людям не здоровье, а их слова – я пишу и редактирую сценарии для телевизионных комедий. Отныне плохой день на работе – это вышедший из строя ноутбук или ужасный рейтинг у какого-нибудь ужасного ситкома, то есть, по большому счету, ничего примечательного. Я не скучаю по плохим дням в профессии врача, однако скучаю по хорошим. Мне не хватает моих коллег, мне не хватает возможности помогать людям. Мне не хватает чувства, что я сделал что-то нужное, которое я испытывал по дороге домой с работы. А еще мне стыдно, что после стольких потраченных страной на мою подготовку денег я просто взял и все бросил.
Медицина по-прежнему остается для меня чем-то очень близким – нельзя просто взять и перестать быть врачом. Нельзя заставить себя перестать подбегать к упавшему на дороге велосипедисту, перестать отвечать на СМС от друзей, спрашивающих у тебя совета по поводу зачатия ребенка. Так что когда в 2016 году правительство объявило войну врачам – заставило их работать больше, чем когда бы то ни было, за меньше, чем когда бы то ни было, – я был полностью солидарен с врачами. А когда правительство принялось снова и снова нагло врать, будто доктора жадничают, будто они пошли в медицину ради денег, а не чтобы помогать людям, я был попросту в бешенстве, поскольку знал, что это не так.
Младшие врачи потерпели в этом сражении поражение главным образом потому, что правительство своим злым раскатистым голосом просто их заглушило, потому что они были слишком рассудительными и тихими. Я понял, что каждый медработник – будь то врач, медсестра, акушерка, фармацевт, физиотерапевт или фельдшер «скорой» – должен как можно громче заявить о реалиях своей работы, чтобы, когда в следующий раз министр здравоохранения начнет врать, будто врачами движет жажда наживы, люди знали, насколько нелепы эти заявления. Кто в здравом уме пойдет в медицину из корыстных соображений? Я бы такой работы не пожелал никому. Я испытываю бесконечное уважение ко всем рядовым работникам НСЗ, потому что сам в итоге с этой работой явно не справился.
Пока я писал эту книгу, через шесть лет после того, как ушел из медицины, я встретился с десятками бывших коллег. То, что многие из них уволились из родильного отделения, явно говорит о том, что НСЗ оказалась на коленях. Каждый из них говорил мне про массовый уход людей из медицины. Когда я бросил медицину, это был лишь небольшой сбой в матрице, незначительное отклонение. Теперь же во всех больницах полно людей, которые привели в действие запасной план – уехали работать в Канаду, перешли в фармацевтическую компанию или устроились где-то в Сити. Большинство из моих бывших коллег сами отчаянно искали выход из ситуации – политикам удалось задушить в них замечательных, преданных своему делу врачей, у которых иначе не было бы никаких причин уходить. В былые времена эти люди ради своей работы переносили свои свадьбы.
Другой общей темой для всех врачей стало то, что все один за другим снова и снова переживают самые грустные, самые мрачные случаи из своей практики. Мозг словно проигрывает эти истории в самом высоком качестве. Они помнят, в какой именно палате это произошло, пускай последний раз в этом родильном отделении они и были 10 лет назад. Помнят, в какой обуви был муж их пациентки, какая песня звучала по радио. У старших врачей-консультантов дрожат голоса, когда они рассказывают про случившиеся с их пациентами несчастья – эти высокие и статные мужчины едва сдерживают свои слезы.
Один друг рассказал мне про проведенное им посмертно кесарево: мать замертво упала перед ним, и он вырезал из нее ребенка прямо на полу. Ребенок выжил. «Ты спас не того! Ты спас не того!» – только и кричал ее муж.
Но не мне учить, как справляться с горем – книга эта вовсе не об этом. Я попросту рассказал про свой собственный опыт в медицине, показал, как выглядит эта работа изнутри.
Пообещайте мне следующее: когда в следующий раз правительство поднимет руку на НСЗ, не верьте лживым политикам на слово. Задумайтесь о том, насколько тяжко приходится медработникам как дома, так и на работе. Помните, что они делают нечто невероятное и при этом стараются, как могут. Ваше пребывание в больнице может ранить их гораздо сильнее, чем вас самих.
