Во-первых, российская внешняя политика практически полностью свободна сегодня от любых ценностных ориентиров, которые становятся все более значимыми в современном мире. И Соединенные Штаты, и государства Европейского союза вне зависимости от того, боролись ли они с международным терроризмом и какими методами, были и остаются привержены соблюдению прав человека, расширению пространства демократии и неприятию тоталитарных режимов. Все это может проявляться в большей или меньшей степени, но сам подход не претерпевает изменений. Союзники выбираются сегодня на этой ценностной основе, и вряд ли можно надеяться на то, что Россия вернется в круг западных стран, пока ее лучшими друзьями будут Иран и Сирия, а выход на улицы Москвы или Санкт-Петербурга небольшими группами даже молча и без транспарантов будет заканчиваться в автозаках. Я ни в коем случае не утверждаю, что сами западные страны абсолютно последовательны в своей политике; они успешно выстраивают отношения с государствами, вполне диктаторскими и не разделяющими их ценности; но хочу подчеркнуть, что взаимовыгодные отношения — это одно, а стратегическое взаимодействие — совсем другое. И, собственно, сегодня Россия пришла именно к этому: покупать у нее нефть и газ готов практически каждый, но широкого круга «стратегических» друзей у нее нет и не предвидится.
Во-вторых, российская внешняя политика опирается на довольно шаткий фундамент понятий и принципов, трактуемых в давно устаревшей редакции. Так, например, Москва постоянно повторяет, что ее поддержка тех или иных режимов — даже в довольно сомнительных обстоятельствах — обусловливается приверженностью России соблюдению принципа государственного суверенитета и невмешательства в дела тех или иных стран извне. Между тем современное понимание суверенитета радикально отличается от тех трактовок, которые доминировали в период заключения Вестфальского мира. Носителем суверенитета практически везде называется народ — даже в тех странах, которые на деле не выглядят демократическими. И если не говорить о вторжении США в Ирак, то смены властей на Украине и в Египте, в Тунисе или (пока неудавшаяся) в Сирии совершенно не требуют внешней заботы о суверенитете этих стран, так как порождены требованиями того самого народа, который выступает его носителем согласно ст. 3 Конституции Туниса 1959 года, п. 2 ст. 2 Конституции Сирии 1973 года, ст. 5 Конституции Украины 1996 года, а также основных законов большинства стран мира. Россия отстаивает не современные принципы, а несовременные интересы отдельных обанкротившихся политиков — чего на постоянной основе не предпринимает сегодня ни одна крупная держава.
В-третьих, что крайне важно, в России внешняя политика занимает аномально значимое место в общественной жизни, какого она не имеет ни в одной из ведущих стран современного мира. В тех же США, на которые мы постоянно стремимся «равняться», внешнеполитические приоритеты кандидатов в президенты не выходили на первый план со времен завершения холодной войны: в последних пяти кампаниях основными темами были налоговые вопросы, организация здравоохранения, иммиграционная политика, проблемы меньшинств и их прав, контроль за оборотом оружия и борьба с терроризмом. В Европе тема внешней политики отошла на второй план еще раньше, практически полностью подменившись проблематикой отношения к ЕС и его институтам, — за пределами самой Европы у составляющих ее стран нет особых интересов (кроме так или иначе связанных с миграцией), и внешняя политика давно стала делом техническим. В России всё наоборот — вопросы позиционирования страны в мире, ее влияния и роли в международных процессах остаются исключительно важными для значительной части населения, и, судя по большинству опросов
[564], эта ситуация не имеет шансов скоро измениться. Поэтому внешнеполитическая повестка обретает для власти совершенно особую ценность: заявления о реинтеграции постсоветского пространства, захват территории других государств или бряцание оружием на глобальной периферии непосредственно влияют на степень ее поддержки населением, которое ради геополитического «величия» готово смиряться со многими элементами жизненного неблагополучия.
Помимо всего сказанного, постоянная «смена вех» в российской внешней политике объясняется, на мой взгляд, и еще одним обстоятельством. Власть в России по целому ряду причин мыслит не в рамках парадигмы решения каждодневных рутинных задач, а разного рода «проектами» и «стратегиями». В основе ее действий (как в области экономики, так и внутренней и внешней политики) лежат некие умозрительные схемы, под которые она стремится «подгонять» действительность. Отчасти это обусловлено советской ментальностью многих представителей отечественной политической элиты, отчасти — стремлением убедить самих себя в своей способности реализовать грандиозные планы. Однако чем бы такой подход ни был вызван, он проявляется в постоянном сотворении неких grand projets, предполагающих, что существует палочка-выручалочка, которая может обеспечить России достижение на определенном этапе практически всех ее целей.
На протяжении последней четверти века можно выделить немалое число таких тем, которые довлели над принятием внешнеполитических решений. В 1990-е годы это было сначала представление о «единении» с Западом (1991–1998 годы), а позже — о необходимости сплотиться с нашими «старыми друзьями» и «воспользоваться прежними достижениями» (1999–2001 годы). В 2000-е к числу подобных тем можно отнести участие в «войне с терроризмом» как новую основу для укрепления отношений с союзниками (2001–2003 годы); концепцию «большой Европы», скрепленной энергетическими интересами и противостоящей Соединенным Штатам (2003–2005 годы); развитие Евразийского союза как новой имперской реинкарнации (с 2008 года и далее); знаменитый «поворот на Восток», в рамках которого Китай должен был заменить России весь остальной мир (начиная с 2012 года), и ряд других. Проблема этого «проектного» подхода заключается в том, что на каждом этапе власти рассматривали новую стратегию как способную дать ответ если не на все, то на большинство стоящих перед страной проблем. Ожидания были изначально завышенными, а факторы, которые могли помешать осуществлению вынашиваемых планов и которые были легко различимы еще до начала их реализации, не принимались в расчет. Именно эти завышенные ожидания и их последующий крах и вызывали «бешеные обороты» российского внешнеполитического «флюгера». Если бы цели изначально определялись как более скромные, а следование отдельным стратегиям не требовало отказа от реализации прочих программ, «шатаний» могло быть меньше, а результатов — больше. Проблема, однако, заключается также и в том, что на внешнюю политику переносились многие подходы, распространившиеся во внутренней, — а одним из важнейших из них уже в 2000-е годы стал переход к новым стратегиям до (и вне зависимости от) реализации предшествующих
[565]. Идея удвоения ВВП в начале 2000-х, «национальные проекты» в середине десятилетия, амбициозная программа модернизации в 2008–2011 годах, стратегия развития Сибири и Дальнего Востока — ни одна из этих программ не была выполнена прежде, чем власти переключились на новые. Поэтому я бы сказал, что недоведение планов до логического завершения стало в Кремле стилем жизни, и в такой парадигме постоянная смена союзников и целей, задач и ориентиров представляется совершенно естественной — хотя от того не становится менее несовременной.
