В середине ХХ века Советский Союз, оказавшись в статусе одной из двух самых мощных в военном и идеологическом отношении стран мира, вновь втянулся в масштабное противостояние — на этот раз с США и в очередной раз из-за неуемного желания сначала утвердить свою сферу влияния в Центральной Европе, затем доказать свою «независимость», отказавшись от «плана Маршалла» и запретив своим сателлитам воспользоваться открывавшимися им возможностями, и, наконец, ввязавшись в показательное противостояние с Западом на глобальной периферии, подчеркивая при этом свои противоречия с Америкой, ни одно из которых не было при ближайшем рассмотрении неразрешимым. На протяжении этого периода мы видели те же тренды, что и ранее: СССР оставался закрытой страной, стремился расширить свое политическое влияние — но при этом его экономика все больше отставала от американской, а возможности экспансионистской политики сокращались. Война в Афганистане стала аналогом Крымской войны прежнего столетия: СССР не смог одержать в ней победы, а катастрофическое экономические положение вынудило страну начать реформы, завершившиеся распадом союзного государства и очередным сближением новой России с западным миром.
Происходящее в последние годы я считаю третьей холодной войной
[592], в которую Москва в очередной раз ввязывается по собственной воле и вопреки элементарной логике. Особость этому случаю придает, во-первых, то, что Россия впервые оказывается намного экономически слабее даже не основного соперника (если считать им Соединенные Штаты), но и ближайшего соседа, Европы; во-вторых, то, что у Кремля вообще нет союзников (в отличие от времен холодной войны ХХ века, когда таковые все же имелись, хотя и представляли собой типичные «клиентские государства»), а его сфера влияния выглядит самой узкой с момента начала серьезного противостояния с Западом; в-третьих, то, что Россия имеет сегодня открытые границы, позволяющие и гражданам, и капиталам свободно «перетекать к противнику», что практически полностью лишает Кремль шанса на успех. При этом, как и в первых двух случаях, Россия выступает явным инициатором очередного противостояния, что делает параллели еще более зримыми. Вряд ли есть основания полагать, что новая холодная война закончится иначе, чем прежние: скорее всего, мы снова увидим поражение Москвы, глубокий идеологический кризис и вынужденные реформы, которые будут продиктованы необходимостью выжить, а не потребностью развиваться.
Заканчивая книгу именно главой о российской внешней политике, я не могу не констатировать, что в данной сфере несовременность страны — как ее элиты, так и граждан — проявляется сегодня наиболее выпукло, а состояние, в котором мы все находимся, предполагает минимальные шансы на изменения к лучшему.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Россия — страна, безусловно, особенная, как это любят подчеркивать кремлевские идеологи, однако сложно заметить хотя бы одну сферу, в которой такая особость указывала бы на ее прогрессивный характер и выгодно отличала ее от остальных народов. Пройдя сложный исторический путь, Россия на всем его протяжении была — и по сей день остается — окраиной развитого мира. До поры до времени можно было говорить о том, что этот мир евроцентричен, но в последние десятилетия на фоне подъема Азии это перестает быть очевидным — и все равно Россия сохраняет свой статус окраины различных развитых или развивающихся регионов
[593].
Эта периферийность издавна осознавалась в стране и по большей части не считалась чем-то негативным. Территориальная экспансия практически всегда оправдывалась необходимостью обороны от соседей — я бы даже сказал, что находиться на периферии было для России традиционно удобным. Ее масштабы выставлялись фактором, который помогал стране обеспечивать ее всемирно-историческую миссию; ее отчасти консервативная культурная и религиозная традиция представлялась средством стабилизации часто «сбивавшейся с пути» Европы; даже ее относительно несовременная экономика не рассматривалась как проблема. И, стоит признать, несколько веков такая стратегия приносила свои результаты.
Причиной успешности России на протяжении всей ее тысячелетней истории была способность страны — опять-таки как окраинной цивилизации — впитывать в себя достижения любых возникавших поблизости «центров» — будь то Византия, Монгольская империя или Европа Нового времени. В свою очередь, способность к впитыванию чужого опыта определялась характером социальных и хозяйственных технологий, той vie matérielle
[594], которая позволяла миру развиваться относительно равномерно. На вызовы доиндустриальной эпохи Россия отвечала расширением территории, ростом населения и обретением дополнительных природных ресурсов; на угрозы индустриальной она реагировала массовым импортом технологий, населения и капитала из передовых промышленных держав. И, наверное, все могло продолжаться в том же духе и дальше, если бы драматический ХХ век не внес исключительно значимые коррективы в основные направления развития как мира, так и России.
Мы уже цитировали старца Филофея, утверждавшего, что в истории было «два Рима» и «третий стоит», «а четвертому не быти»
[595]. Эта мифологема хорошо описывает реалии той страны, в истории которой заметны три рецепции, а четвертой, судя по всему, случиться не суждено — прежде всего потому, что в ХХ веке произошли два события, радикально изменившие исторический путь и перспективы развития нашей страны.
С одной стороны, впервые Россия попыталась преодолеть свое традиционное положение и превратиться из периферии в центр. Опыт Советского Союза показал, что это невозможно. На основе перенятых социальных, политических и хозяйственных технологий построить глобальный центр не удалось. Путь российского марксизма и эволюция моделей «Жигулей», выпускавшихся на построенном итальянцами заводе, поразительно похожи — в обоих случаях технологии деградировали, и только мир, в котором они изначально появились, демонстрировал способность к их творческому развитию — в направлении ли цивилизованной социал-демократии или современного автомобилестроения. Однако попытка, которая все же была предпринята, оказалась исключительно отчаянной — за идею перемещения с периферии в центр мировой экономики и политики власти готовы были положить в могилы бóльшую часть собственного народа. Прямые демографические потери России в ХХ столетии оцениваются современными демографами не менее чем в 76 млн, а общие — в 113–137 млн человек
[596] — и я не говорю о том невообразимом количестве труда и средств, которые были потрачены на достижение недостижимых целей. Именно эта радикальная попытка «впрыгнуть в современность» — не столько перенять нечто у соседей, сколько «обогнать» их — и сделала Россию окончательно несовременной страной («лучшие умы» которой до сих пор мечтают о «перескоке» сразу через несколько технологических укладов и о «закрывающих технологиях», которые откроют для нее невиданные перспективы
[597]).
