— Угомонись, дубина! Это наш товарищ, а не дрова!.. Шофёр смущённо пожал плечами:
— Я ведь как лучше… А он всё равно ничего уже не чует…
— Много ты знаешь про это, чует он или не чует, — зло бросил через плечо лезгин.
Цаххан Алиев бережно взял сизую, распухшую ступню Пухова и осторожно засунул его ногу в машину, захлопнул дверцу с затворным стуком.
Невесть откуда взявшийся малюсенький человечек, смуглый до черноты, с грустными толстыми усами, просительно сказал:
— Пусть я с Серёжкой поеду… Я — маленький, места много не занимаю, а ему одному в ящике не страшно будет… Всё-таки не один он там…
На лице его плавала странная гримаса — не то печально улыбался, не то беспечно плакал. Он действительно был маленький — меньше мальчишки, поджимавшего под себя озябшую ногу, И возраст его определить было невозможно: может — тридцать, может — шестьдесят.
Хаджинур отодвинул его рукой от машины:
— Отойди, Бокасса, не путайся под ногами! Сказали ведь тебе, умер Серёжа, не страшно ему больше… И один он теперь навсегда…
Карлик со своей страдальчески-весёлой улыбкой тихо нудил:
— Не говори так, Хаджинур, дорогой… Серёжка любил меня, друзья мы…
— Отстань, не до тебя!
С «газиком» я послал и Гусейна Ниязова. Гусейн меньше всего был похож на самоуверенного следователя, каким его не устают изображать средства массовой информации. Тихий, незаметный сутулый человек, отец пятерых детей, находящийся в том возрасте, в каком иные молодые люди только ещё задумываются, стоит ли им обзаводиться семьёй, Гусейн спешил: его младшая девочка была записана на консультацию к профессору, прибывшему специально с того берега.
Остальным предстояло уехать в «рафике», его шофёр уже несколько минут кружил рядом со мной, повторяя:
— Если разойдётся песчаный буран — до города не дотянем…
— Зовите Буракова, и тронемся в путь… — приказал я.
— Он сейчас подойдёт, — сказал Хаджинур. — Только раздаст повестки…
— А кто такой этот Бокасса? — спросил я его.
— Блаженный. Тихий услужливый придурок… Фируддин… Люди подкармливают помаленьку, а он по всему побережью кочует…
Пришёл Бураков, помахивая папкой с документами.
Толстый корпусной человек, он шумно-тяжело пыхтел на ходу.
Я пропустил его первым в «рафик». Бураков влезал, сопя и кряхтя.
— Эх, ёлки-палки, грехи наши в рай не пускают, — сказал он, отдуваясь.
Коренастый начальник рыбинспекции засмеялся:
— Была б моя воля, я бы из милиции всех пузанов вышиб…
— Больно шустрый ты… Да бодливой корове бог рог не даёт…
— Это жалко — что не даёт! Если мент толстый, значит, много спит. Толку, значит, от него на грош…
— Ты, Алиев, человек дерзкий. Кабы книги читал, знал бы, что грош в средние века был большой серебряной монетой, пока его всякие шустрики и фармазонщики не изворовали весь. А много бегать — это по твоей работе положено. У нас думать надо…
— Оно и видать, — сердито хмыкнул Алиев.
Я пропустил их вперёд и подсадил в микроавтобус докторшу. Через рукав куртки чувствовалось, какая у неё тонкая рука. Она обернулась, кивнула:
— Спасибо. Я уже отвыкла от мужской галантности… У нас тут нравы простые.
За мной легко, по-кошачьему мягко прыгнул в машину Хаджинур Орезов.
Закашлял, не схватывая, мотор. Стартёр выл от изнурения, пока двигатель не чихнул, прогремели серией взрывы в цилиндрах, заревел, заорал мотор, трудно, натужно автобусик пополз из песка.
Над морем висело воспалённое краснотой бельмо солнца. Посеребрённая желтизна холмов. Металлический блеск далёких солончаков.
По плотной глиняной колее машина пошла веселее, сноровисто ныряя среди барханов. Навстречу проехал верхом на лошади казах в чапане и лисьем малахае. И снова полное безлюдье.
Бураков и Алиев продолжали негромко препираться, а я пересел на заднее сиденье к Мурадовой.
— Как вас зовут?
— Анна, — ответила она, коротко взглянув на меня. Только сейчас я рассмотрел, что у неё ярко-синие глаза. А мне почему-то казалось, что они у неё совсем тёмные.
— Благодать…
— Что? — удивилась она, и глаза её сразу потемнели.
— Анна по-арамейски значит «благодать». Благословение…
Она усмехнулась, и чернота оттекла из зрачков, синева стала прозрачной до голубизны.
— Это я для матери была «благодать» — она у меня русская. А для отца я «святой день — четверг». У них Анна значит «четверг»…
— Будем считать, что вы — благословение, данное в четверг. Кстати, сегодня четверг. Вы учились в Ашхабаде? — Мотор ревел, мы едва слышали друг друга.
— Нет, я окончила первый мёд в Москве…
— Чего так далеко уехали и вернулись? Она улыбнулась одними глазами:
— Да были разные события и обстоятельства…
— Вы, как я понимаю, местная? Анна кивнула:
— Да. Могу смело писать в анкете: родилась и умерла здесь…
— Ой-ой-ой! Что это вы так трагически-патетически?
— А-а! — махнула она рукой. — Как сейчас принято говорить, я женщина с неустроенной личной жизнью. А женщина, которая до тридцати одного года не успела это сделать, не живёт, а зарабатывает себе на пенсию…
Но говорила она это всё, смеясь глазами, и нельзя было понять жалуется она или заводит меня, смеётся над собой или грустит.
— Вы здесь с родителями?
— Нет, — покачала Анна головой. — Тут у меня дядя — в совхозе. А я одна. Мама умерла, отец уехал в Небит-Даг работать…
Мы снова забуксовали.
В этом месте сшиблись грудь в грудь две стихии — солёное море и прогорклая пустыня, как жерновами растёрли жизнь между собой. Разбрасывая с завыванием из-под колёс мокрый песок, «газон» тянул в сторону еле различимой дороги.
Пустыня завораживала, парализовала. Как бездонный омут, она втягивала в себя, грозила бесследно растворить в своей рыжей пустоте.
Всевышний, создатель сих мест, приступая к творению, страдал в этот момент или приступом дальтонизма, или острым дефицитом красок. Наверное, как всегда, подвели снабженцы, и он, гоня план к концу квартала, соорудил этот мир из одних жёлтых и серых цветов всех оттенков — от серебристо-седого неба до охряной пены. И припорошил пепельным налётом соли.
— Вы, наверное, всех хорошо знаете? — мотнул я головой на наших спутников.
— Да. Во всяком случае, много лет. — Она помолчала мгновение и быстро подняла на меня взгляд — глаза у неё теперь были почти чёрные. — Вы хотите что-то узнать о них от меня?
