И ели, и кусты можжевельника я нашел в лесу – далеко ходить не пришлось. Наломал еловых веток и устелил ими пол. А можжевельник свернул в тугой пучок и поджег. Гореть он не хотел, но очень сырые ветки начали тлеть, и комнату заполнили густые клубы белого дыма. Дождался, пока дым заполнит комнату, и затоптал остатки.
В ящике под столом были такие же инструменты, как и у Хофмана, хотя совсем новые. Скорее всего, ими ни разу не пользовались. Щипцы, пила, ножи, хирургические иглы. Я попробовал ножи на ногте – не скользят. Значит, хозяин сказал правду – острые.
Я собирался отрезать ему язык, сестра. Развязал веревку, которая удерживала палку между зубами, вынул мокрый кляп и зачем-то убрал повязку с глаз. Растопил печь и положил в огонь кочергу. Постепенно она нагрелась до красного каления.
Потом я вытесал клин из полена и сбоку затолкал между зубов, чтобы рот не закрывался. Положил голову набок, чтобы юноша не захлебнулся кровью.
Когда я взял в руки нож, они тряслись так, что я был вынужден положить его на место и немного посидеть без движения, дабы успокоиться. Взялся за язык и тут же понял, что удержать его в руке невозможно – влажный и упруго-мягкий, он ускользал из пальцев, как ящерица из банки Хагстрёма.
Я не знал, что делать. Положил нож и вышел на улицу, прихватив с тобой одну из бутылок с вином. Поскольку штопора у меня не было, отбил горлышко и начал пить. Я узнал аромат – токайское, знаменитое вино, но мне оно вкусным не показалось, наверное, потому, что я не пил его, как полагается, маленькими глоточками, а лил в рот, пока не загорелось горло. Немало попало и на мою видавшую виды, но все же когда-то белую сорочку.
Солнце медленно двигалось к закату. Еще не вечер, но времени осталось совсем мало. Я сидел на ступеньках, обхватив руками колени, раскачивался от отчаяния и не мог ни на что решиться. И в этот момент я впервые услышал его голос, пара невнятных слов, пробившихся сквозь тяжкое опьянение:
– Вынь монету.
Я вовсе не был уверен, что смогу сделать то, что мне приказано, с полутрупом, но, если он придет в сознание – у меня нет ни единого шанса.
Я бросился в комнату – вино все же придало мне решимости. В комнате, помимо постепенно развеивающегося можжевелового дыма, сильно пахло раскаленным металлом. Ни на что не надеясь, я вывалил содержимое сундучка на пол. Но оказалось, что нашлось и то, что мне нужно: щипцы и ножницы.
Захватил щипцами кончик языка и вытянул, сколько мог, – но лишь для того, чтобы убедиться: до корня еще далеко. Ножницами не достать.
Побежал к рассыпанным на полу инструментам, схватил молоток и тупое долото. Повернул голову, прижал его щеку к столу, наставил стамеску и ударил. Меня чуть не вырывало, когда я услышал хруст сломанных зубов, но у меня не было выхода, сестра, у меня не было выхода! Ударил еще раз и еще – ударял до тех пор, пока во рту не остались только кровоточащие десны с осколками зубов. Теперь я мог просунуть в его рот ножницы. Вытянул язык и отрезал настолько близко к корню, насколько мог. Ударила струя крови. Я схватил кочергу и с руганью отбросил – забыл, что она раскалена. Обмотал руку рукавом куртки, снова взял кочергу и сунул ему в рот, вслепую, потому что кровь лилась рекой.
И только теперь он закричал, сестра. Но это было не самое худшее. Самое жуткое, что он открыл глаза и посмотрел мне в лицо.
Этот взгляд будет преследовать меня до могилы.
12
Сейчас у меня сколько угодно времени, сестра. Начался месяц гниения
24, а работа, которую меня заставили делать, оставляла сколько угодно времени. Раны должны заживать, и все мои обязанности сводятся к ежедневному уходу за моим пациентом. Я кормлю его кашкой, мою и слежу, чтобы все его потребности были по возможности удовлетворены. Когда он беспокоится и начинает выть, я даю ему вина. Иногда он пьет с охотой, иногда капризничает, и тогда я вливаю вино через воронку. Но и в том, и в другом случае он успокаивается.
То же можно сказать и про меня. Я только и делаю, что бегаю в винный погреб и достаю оттуда бутылки – для него, но и для себя тоже. Пью столько, сколько могу. Хозяину, похоже, все равно, чем я занимаюсь. Он даже видел меня, когда я, груженный бутылками, нетвердою походкой шел по коридору, но не сказал ни слова. Никакой радости в пьянстве нет, но все же предпочтительнее, чем трезвость. По крайней мере, картинки становятся не такими яркими. Можешь ли ты понять ужас, который каждый раз охватывал меня, когда я приступал к очередной экзекуции? Вряд ли… Этого никто не может понять. Ни один нормальный человек. Например, приложить к его глазу острие ножа и давить, пока мир для него не погаснет навек. Эти сцены разыгрываются передо мной непрерывно, стоит лишь закрыть глаза.
Удалив очередную конечность, я отдаю ее Магнусу и смотрю, как пальцы один за другим исчезают в ненасытной глотке, как он с легкостью перегрызает крепкие трубчатые кости, чтобы добыть костный мозг. И время от времени это чудовище косится на меня из своего угла, будто хочет сказать: «Ты на очереди».
Постоянный винный дурман мешает мне отличить бред от действительности. Рисунок на обоях начинает шевелиться и превращается в гигантского осьминога, готового задушить меня, стоит подойти поближе. Как-то ночью, когда я пошел в подвал за очередной бутылкой, я видел при свете мышиного короля и целый рой связанных хвостами крыс. Или привиделось? Они с отвратительным визгом бегали вдоль стены и исчезли в углу, хотя норы я не нашел. Говорят, это дурной знак.
Особенно много я пью перед сном и убиваю сразу двух зайцев: засыпаю, потеряв сознание, и просыпаюсь все еще пьяным.
Как-то ночью я проснулся от каких-то звуков совсем рядом. Открыл глаза и увидел, что хозяин роется в моих вещах. Потом он сел на кровать и стал читать мои письма к тебе, дорогая сестра, все мои неотправленные письма. Он читал и смеялся – но не поручусь, что это был не сон, потому что я ни разу не слышал его смех.
Компендиум Хагстрёма очень мне пригодился. Подробные рисунки, как наилучшим образом проводить ампутацию, как надо пилить кость не там, где сделан разрез, а отодвинуть кожу и мышцы и отпилить немного выше, чтобы сохранить кожно-мышечный лоскут, необходимый для заживления раны и формирования культи. Следуя рисункам Хагстрёма, после удаления конечности я накладываю кожаный жгут, сделанный из найденной в пустой конюшне вожжи. Я смазал ее нутряным жиром, она стала мягкой, податливой и не рвется, когда я затягиваю ее изо всех сил. Я сделал в ней небольшую петлю и вставил в петлю стамеску. Вращая стамеску, я затягиваю жгут, и кровотечение останавливается.
Аппетита у меня совершенно нет, и это хорошо, моя дорогая сестра, потому что хозяин о моем пропитании не заботится. Сейчас лето, в лесу полно ягод и грибов, так что мне вполне хватает. А что он сам ест – представления не имею. Может, у него где-то есть тайный склад провианта, о котором знает он один. Я очень похудел, штаны сваливаются, пришлось подвязать их шнурком. Портрет в зале… я боюсь проходить мимо этого портрета. Хозяин как-то сказал, что это его отец, которого он ненавидел. Он умер несколько лет назад, но мне иногда видится, что отец его бродит по залам и ощупывает воздух. Он же слеп, у него нет головы. Он ищет своего сына, а зачем – обнять или задушить, знать мне не дано.
