Потом Анна Стина удивлялась, как много успела передумать в эти короткие мгновения. Самые противоречивые мысли. Пробовала себя уговорить, что она сама виновата, что все естественно, что у нее нет причин сопротивляться – с какой стати? Они знают друг друга с молодых ногтей, почему бы не узнать еще ближе? В их предместье такое случается часто: детская дружба перерастает во взрослые отношения. Мужчина знает, что делает, а девушке положено внять его резонам.
Ну нет! Она засосала его нижнюю губу, укусила что было сил и, как только Андерс на секунду ослабил хватку, закатила ему две оплеухи, одну за другой. Он выпростал руки, чтобы унять кровь, скатился с нее на траву и так и остался лежать.
Теперь плакали оба, но первой успокоилась Анна Стина. Протянула руку и дружески погладила Андерса по голове, словно хотела сказать – ничего страшного не произошло, все можно понять и простить, но он дернулся, словно она ткнула в него раскаленным прутом, вскочил и, чуть не упав, побежал вверх по холму.
Анна Стина посидела еще немного. От костра у залива остался огромный, все еще раскаленный, медленно остывающий скелет, но и он скоро обратится в пепел. Только сейчас она заметила – в двадцати локтях сидит нищий в шляпе, чешет свалявшуюся бороду и скалится, сунув руку в грязные и заблеванные штаны.
– Лучше представления и не придумать. – Он выплюнул табак и подергал рукой в штанах. – Ничего, со временем найдешь парня позабористей, только не забудь про бедного нищего, я тоже хочу поглядеть. Шиллинг дам!
Он захохотал, радуясь собственному остроумию. Ее передернуло. Отряхнулась и пошла той же дорогой, что и Андерс Петтер – домой, в предместье Катарина.
2
С весной пришло тепло, а с теплом – лихорадка. Лихорадка не знает пощады, болеют все – и стар, и млад, и богач, и бедняк, но, как всегда, хуже всех приходится слабым. Сколько Анна Стина себя помнила, мать всегда работала прачкой в текстильной мануфактуре. Время от времени, правда, ей приходилось стирать и на шатких деревянных мостках в заливе – шерсть и лен, лен и шерсть, бок о бок с такими же, как она, бедолагами. По весне лихорадка приходила всегда, сколько Анна Стина себя помнила, и она просачивалась в первую очередь в мануфактуры, хотя хозяева старались не открывать окна в надежде оградить себя от вредных городских испарений. И Майя заболевала одной из первых. На этот раз началось с болей в горле, распухли железы на шее, ночью начался жар. Она металась, сбрасывала одеяло, простыни мокрые от пота. Лихорадка сменялась ознобом, мать то прижималась к спавшей рядом Анне Стине, то чуть не сталкивала ее на пол. Отказывалась и от еды, и от питья, каждый глоток стоил долгих уговоров.
Мать безостановочно бредила. Сплошной, неудержимый поток слов, который ни один из живущих на земле людей не смог бы наполнить смыслом. Но иногда – совершенно ясная речь, будто она в сознании и здравом уме. Вечером, пока Анна Стина пыталась уговорить мать проглотить хоть несколько ложек жидкого супа, та вдруг начала рассказывать о пожаре. Как и многие старики в округе, она называла его «красный самец». Пожар обратил в пепел чуть не все предместье. Было это в тысяча семьсот пятьдесят девятом году, когда Майя Кнапп всего лишь пару лет как покинула материнское лоно. Анна Стина много раз слышала эту историю, но никогда с такими подробностями. В жару лихорадки Майя говорила не прерываясь, вспоминала мельчайшие детали с пронзительной ясностью, будто и сейчас видела их перед собой. Собственно, из-за этого пожара они и перебрались в предместье Катарина много лет назад.
Сейчас Майя Кнапп арендует койку для себя и дочери в Катарине, но родилась она в предместье Мария, и в тот роковой день строила во дворе большое и богатое поместье. Уличные камни изображали дома и флигели, из сухих щепок получился отличный забор. Родители работали в поле, а присматривала за Майей соседка, очень старая, к тому же парализованная на левую сторону. Она то и дело задремывала, и Майя была предоставлена самой себе.
Сразу после полудня в башне церкви Марии зазвонил колокол. Но не как всегда, а странно: два удара, короткий перезвон, еще два удара. Почти сразу ответила церковь Катарины, за ней – все три церкви в Городе между мостами, и под конец отозвались Божьи храмы по другую сторону фьорда – Клары, Якуба и Хедвиги. Бухнула двойным залпом пушка на Корабельном острове. По всем городу вывесили флаги, показывающие направление пожара.
Потом появился запах. Едкий, щиплющий глаза запах гари. И первые погорельцы. Они тащили с собой свое имущество – кто на тачке, а кто и на спине – много они не нажили. Первые полчаса жители еще надеялись, что пожар удастся погасить, но с появлением крыс рухнули все надежды.
Крысы бежали серой, колышущейся, все нарастающей волной. Из подвалов, продуктовых складов, из домов и сараев. Давно известно: если серые братья спасаются бегством, значит, надежды нет. Началась паника. Через час весь квартал Мария был окутан дымом.
Прибежал запыхавшийся мальчишка, чтобы увести парализованную соседку.
– Беги! – крикнул он Майе. – Беги к Слюссену! Пожар идет с запада, с Танто и Хорнстулля.
Как она могла бежать? Ей было строго запрещено покидать двор без родителей, и Майя решила ждать.
И ждала, пока из глаз не полились слезы. Каждый вдох сопровождался кашлем.
Только тогда она выбежала на улицу – и тут же заблудилась. Ни разу в жизни она не переступала порог родной хижины без родителей. Все заволокло дымом, и Майя не узнавала знакомых примет. Церковная башня, мельницы – все исчезло в густом, непроглядном дыму. Сотни перепуганных, визжащих и орущих чужих людей. Тяжелые деревянные башмаки, повозки, тачки… Она очень испугалась, что ее затопчут, и спряталась в промежутке между деревянными домами, легла на землю и тут же обнаружила: лежа дышать намного легче. Прижала щеку к земле и ждала. С запада из дымного тумана доносились жуткие звуки – мычали брошенные в огненном аду коровы, отчаянно, со странным привизгом ржали лошади…
Майя Кнапп просидела в своем убежище еще четыре часа. Солнце уже село, поток беженцев иссяк, и только тогда решилась она поднять голову.
Она подняла голову и увидела: небо горит. Это и был красный самец, о котором рассказывала мама. Выше, чем шпиль в церкви Марии, он рассыпал искры по багрово-черному небу, а когда искры гасли, он посылал им вслед следующую горсть.
С громовым ревом поднимался он по склону, сжирая все на своем пути. Деревянные дома загорались мгновенно, но и каменные строения богачей не выдерживали осады. Стены чернели, осыпались орнаменты, лопались стекла, и дом превращался в адскую печь, в которой горели мебель, шторы и гобелены. Листы раскаленной кровельной меди летали над кварталом, как красные летучие мыши с подбитыми крыльями. Вокруг девочки, как светляки, носились обжигающие красные искры, на коже появились волдыри, следы которых останутся на всю жизнь.
И только тогда она побежала, крича от страха и размазывая по черному от сажи личику слезы. Ей казалось, она бежит через лес, где вместо веток и листьев неумолимые языки пламени.
