В первый день Анну Стину охватило отчаяние – она ничему не научилась. Если не научиться выпрядать нить длиннее и ровнее, она обречена голодать, и тогда у нее не будет сил на работу. Она знает, что такое голод. Знает, как замедляется, становится бессвязной, а потом и вовсе распадается жизнь в голодающем человеке.
В ее бригаде еще три женщины – все разного возраста. Одна совсем пожилая. Скрюченная спина, повторяющая кривизну прядильного колеса, будто старуха всю жизнь провела за станком и для другой работы не пригодна. Она все время что-то бормочет. Один глаз закрыт бельмом, другой смотрит в никуда. Руки работают сами по себе, без участия зрения.
Другая в возрасте покойной матери Анны Стины. Тощая и нервная. Каждый раз, когда надсмотрщик останавливается за ее спиной, женщина начинает часто дышать и втягивает голову в плечи, словно хочет защититься от удара плетью. Иногда вздрагивает так, что нить рвется, – без всякой причины, будто ее посетило какое-то жуткое воспоминание.
За соседним станком – совсем девчонка. Если и старше Анны Стины, то ненамного. Черные как смола у бочаров волосы и такие же, если не чернее, глаза. Сидит, поглядывает то вправо, то влево, и, похоже, ничто не ускользает от ее внимания. Когда надсмотрщик показал Анне Стине ее место, она щекой почувствовала, с каким интересом изучает ее соседка за соседним станком.
Выждав момент, когда пальт отвернулся поговорить со сменщиком, Анна Стина наклонилась к девочке и шепнула:
– Покажи, как прясть.
Не прекращая ритмично нажимать на педаль, приводящую в движение колесо, соседка быстро и оценивающе поглядела на нее. Пришедший на смену надсмотрщик оказался менее ретивым: не стоял за спинами прях, а задумчиво шагал из одного конца зала в другой. Когда он в очередной раз отошел, Анна Стина услышала шепот:
– Помогу с первым мотком. Но жалованье отдашь мне.
Пальт обернулся. Возможно, что-то услышал. Обвел взглядом зал – кто там разговаривает? Так и не понял: все склонились над своими станками. Погрозил в никуда хлыстом и зевнул.
Выждав, когда он уйдет в другой конец мануфактуры, Анна Стина еле слышно прошептала:
– Все жалованье за первый моток и половину за второй, только деньги отдам после.
Соседка посмотрела на нее с плохо скрытым подозрением.
– Если у меня не будет хоть пары дней, чтобы отожраться, ты на мне вообще ничего не заработаешь, – добавила Анна Стина.
Девчонка улыбнулась и протянула руку с выставленным большим пальцем.
Анна Стина сначала не поняла, что она хочет, но быстро сообразила: тоже выставила палец. Скрепили договор, и она на всякий случай сказала:
– Но, если нить порвется или запутается, я ничего не плачу. И первый моток должен быть готов завтра к вечеру.
Новая подружка хмыкнула:
– Идет. А если ты помрешь с голоду, прежде чем я тебя чему-то научу? Тогда я получаю платье и все, что у тебя есть.
Она начала нажимать на педаль не так резво. Колесо замедлило ход, и все движения ее тоже стали медленными и четкими, чтобы Анна Стина успела их повторить.
Во время вечерней молитвы есть возможность пошептаться. Оказывается, ее зовут Юханна.
– Сколько тебе дали?
– Полтора года.
Юханна почти беззвучно и невесело засмеялась, и тут же осеклась – испугалась привлечь внимание надсмотрщиков.
– Ты, как я вижу, и впрямь новенькая. Здесь срок мерят не в годах или месяцах. Полтора года… Полтора года – это тысяча мотков. Они считают, если ты ловкая, можешь напрясть семьсот мотков в год. Два мотка в день, шесть тысяч локтей нити. Даже Коза, эта одноглазая ведьма рядом с тобой, столько не напрядет, а у нее вся жизнь была, чтобы научиться.
Анна Стина замолчала и начала считать. Попыталась заглянуть в будущее, ощутить шерстяную нить в руке. Представить, как она с каждым днем, ничем не отличающимся от предыдущих, прядет все быстрее и быстрее. Тысяча мотков… и вдруг поняла.
– Три года! А может, и больше…
Юханна поглядела на нее с состраданием – она и сама в свое время сделала такое же открытие.
– Четыре или даже пять. Если наживешь врагов, первое, что они сделают, – отобьют тебе пальцы. И тогда, хоть в лепешку расшибись, больше мотка в неделю не напрядешь и, чтобы с голоду не сдохнуть, начнешь воровать. А поймают – добавят срок.
Женщины на скамейках клюют носом, пытаются урвать несколько минут сна, пока не подошли пальты со своими длинными хлыстами. Девочки сидят молча, пока пастор Неандер заплетающимся языком читает им Библию.
Юханна, оглянувшись, наклонилась к Анне Стине:
– За что тебя?
– За блуд. Но я невинна. Юханна пожала плечами:
– Надо же… Две невинных за соседними станками… Но здесь есть и не такие невинные. Все моя вина, к примеру, – давала козлам за полшиллинга. А есть и воровки, и даже убийцы.
«Я и в самом деле невинна», – хотела сказать Анна Стина, но раздумала.
Высоко в небе медленно плывут бледные, еле заметные звезды. Пальты отвели заключенных в цех, забрали фонари и ушли, заперев за собой двери и оставив их в темноте. Но луна светит так ярко, что на полу видны тени оконных решеток.
Анне Стине не спится. Вонючий матрас набит не соломой, а клопами. Вдоль стен скользят бесшумные тени крыс – непонятно, что им здесь делать, здесь нет никакой еды. Не только она одна не спит – тревожный свет полной луны вывел прядильщиц из обычной апатии. Кто-то плачет, кто-то всхлипывает, кто-то разговаривает во сне. И у Анны Стины тоже закипают слезы. Койка Юханны рядом, и она шепчет наудачу:
– Не спишь?
– Нет, – ответила та, когда Анна Стина уже решила, что спросила зря. – Работаем с утра до ночи, а заснуть трудно.
– Кто эти женщины в нашей бригаде?
Юханна отвечает не сразу, верно, прикидывает, что лучше: попробовать все же заснуть или поболтать с соседкой.
– Одну зовут Лиза. У нее что-то с головой. Говорят, была замужем, и муж довел ее до ручки. Ее нашли утром – шла по улице в чем мать родила. Ее должны были отвезти в госпиталь в Данвике, а поволокли сюда. Она неумеха, прядет медленно… уже тощая как скелет, и бабы спорят, дотянет ли до осени, когда опадут листья с каштанов. Никто и кругляша не поставит, что доживет до первого снега.
– А старуха?
– Коза?
– А почему ее так называют?
– А ты не заметила, что у нее борода растет? Она вообще ни с кем не разговаривает. Только сама с собой и еще с кем-то. Невидимым. Коза здесь дольше всех. Помнит, когда еще флигелей не было, только усадьба Альстедта. Ни флигелей, ни церкви. Понимаешь, мы же все разделены. В нашем цеху воровки и давалки, а за кем грех потяжелее – в другом. Козу только недавно к нам перевели, старая стала. А отсюда ее только вперед ногами.
