– Слушай, – сказал я самым серьезным тоном, – это должно остаться между нами – история с кассетой и все наши подозрения о Бернарде, хорошо?
– Ты уже это говорил. – Она бросила пиджак на постель и расстегивала блузку. – Я все поняла с первого раза.
– Я просто хочу убедиться…
– Я все поняла с первого раза, Алан. – Тони уставилась на меня с необычной для нее воинственностью. Затем, как медленно отступающий прибой, ее хрупкое тело расслабилось, плечи опустились. Тони отвернулась, выскользнула из блузки и позволила ей упасть на пол. – Или мне надо поклясться на стопке Библий, чтобы ты поверил?
– Я просто хочу, чтобы ты понимала, насколько важ…
– А, точно! Проверка на полиграфе! – Она повернулась и снова уставилась на меня. – Может, устроить мне проверку на детекторе лжи, а?
Меня ее шутки, если она и вправду шутила, не задевали, и мне стало интересно, чувствует ли она то же самое. Когда до Тони дошло, что я не собираюсь отвечать, она отвела свой убийственный взгляд, стряхнула с ног туфли и стала возиться с молнией на юбке. Стянув юбку до бедер, она принялась извиваться, пока та не упала на пол, после чего вышла из нее и подцепила большими пальцами резинку колготок.
Внезапно запахи из пиццерии внизу стали невыносимыми; или, может быть, они присутствовали постоянно, но я только теперь обратил на них внимание. Как бы там ни было, я отошел к окну и раскрыл его пошире в надежде, что свежий морской воздух изгонит вонь теста, консервированного томатного соуса и жареного мяса. Снаружи тьма набирала силу, сгущалась и обретала форму.
Отражение обнаженной фигуры Тони в стекле привлекло мое внимание. Меня охватило странное чувство, и хотя я и пытался изо всех сил от него избавиться, оно не проходило. Ощущение, что все мои умершие знакомые наблюдали за нами. Лицо каждого из них вспышкой возникало перед моим внутренним взором, затем пропадало, а я стоял и притворялся, что смотрю в ночь, хотя на самом деле следил за отражением Тони в верхней части окна; она собрала грязную одежду, отнесла ее к небольшой корзинке в углу и молча кинула вещи внутрь.
Позади нее в стекле возникали размытые, безликие и неопределенные фигуры, и казалось, что они постепенно проходят, проникают сквозь стены и пытаются до нее дотянуться. Я закрыл глаза и стоял так до тех пор, пока не уверился, что ощущения и видения отступили туда, откуда пришли, потом обернулся и увидел, как Тони накидывает легкий халат. Не обращая на меня внимания, она схватила два полотенца со своего комода и пошла в ванную, пробормотав:
– Я иду в душ.
– Это ведь не по любви? – Фраза не была вопросом, и Тони это почувствовала, потому что она замерла и оглянулась на меня. Гнев пропал, сменившись горечью. – То, что происходит между тобой и Джином. Это все не по любви.
Выражение на ее лице было таким, какое бывает после слез или неудержимых рыданий, только ничего подобного не происходило. По крайней мере, не у меня на виду. Она просто смотрела на меня с такой невыносимой грустью, что никакие слезы не могли бы в полной мере передать ее глубину. И сейчас, посреди ночи, в свете лампы Тони выглядела так, будто постарела впервые с тех пор, как мы познакомились. Крошечные морщинки вокруг ее глаз и возле рта стали заметнее, как будто она только теперь произвела их на свет. Она устала точно так же, как я, была изнуренной и опустошенной, и делала то же, что и другие: вставала каждое утро с постели и делала все, что в ее силах, и как могла сдерживалась, чтобы не закричать или не заплакать, не взорваться в приступе ярости и насилия, не распороть себе запястья, не броситься под автобус или просто не сдаться и позволить улицам и теням поглотить ее без следа. Она делала все, чтобы выжить и остаться в здравом уме, но выживание было не самым простым делом, да и в жизни должно быть что-то, кроме него.
Я снова закрыл глаза, на этот раз потому, что ее боль ранила и меня.
– Или я снова ошибаюсь? – спросил я.
– Да, – выдавила она, – ты ошибаешься.
– Так значит все-таки по любви?
– Все дело в дружбе, в поддержке, в умении слушать. В помощи, когда она мне нужна.
– У тебя с ним роман.
– Не могу поверить, что ты задаешь мне подобный вопрос.
– Это не вопрос.
Она вздохнула.
– Я иду в душ.
– Тони, – сказал я, надеясь, что мой голос не выдает всю глубину моего отчаяния, – в печали, в радости или безразличии мне нужно знать, есть ли в моей жизни хоть что-то настоящее, осталось ли в ней что-то тем, чем кажется, понимаешь?
– Понимаю. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Я очень хорошо тебя понимаю. А знаешь, почему? Хочешь знать, почему я так хорошо тебя понимаю, Алан? – Она на секунду умолкла, затем продолжила: – Потому что мне нужно то же самое.
С бухты подул ветерок, всколыхнув занавески; с улицы донесся вой сирены. Мимо пронеслась пожарная машина, следом за ней – скорая. Было еще недостаточно тепло, чтобы оставлять окна нараспашку на всю ночь, так что я счел это знаком и закрыл окно, как будто надеялся, что мне удастся отгородиться от остального мира так же, как от шума Главной улицы. Я замер у окна, отказываясь смотреть на стекло из страха перед тем, что может смотреть на меня оттуда. Все внезапно стало таким бессмысленным.
– Просто скажи, что это не по любви, – попросил я так тихо, что не был даже уверен, расслышала ли она.
– Почему ты всегда предполагаешь, что нам хочется разного?
– Просто скажи.
– Это не по любви.
У меня перехватило дыхание, потом свело живот, и я подумал, что меня вот-вот стошнит, но ощущение прошло быстрее, чем я предполагал. Обстоятельства как будто не располагали к скандалу, воплям и слезам и прочим драматическим средствам, обычно связанным с подобными разборками. Вместо этого мной овладело почти что спокойствие неутолимой тоски, что-то вроде немедленного состояния скорби. Бернард был мясником. Моя жена спала с другим мужчиной. Мир разбился и разлетелся на миллион осколков. И все это произошло абсолютно беззвучно.
– Ты всегда так отчаянно одинок, – сказала она. – Даже когда я стою рядом с тобой.
Я подавил желание протянуть руку и коснуться ее, обнять ее и уверить, что все будет хорошо. Но вместо этого я пожал плечами, не зная, как поступить.
Видя в моей нерешительности возможность сбежать, Тони разочарованно покачала головой и пропала за дверью ванной комнаты. Вскоре зарокотали трубы, зашумел душ, и я представил ее себе обнаженной, под струями, в клубах пара: мыльные руки скользят по мокрой коже, очищая тело, которое я знал до мельчайших подробностей.
Я задумался о той женщине с кладбища животных. Принимала ли она душ в день гибели? Пыталась ли она тоже отмыться? Не была ли эта попытка запоздалой? Знала ли она, что этот день был последним в ее жизни? Прожила ли она свой последний день на Земле, хотя бы догадываясь о поджидавших ее ужасах, или они были полнейшей неожиданностью, и мрачный жнец выскочил из-за пенопластового камня, как какой-нибудь шутник в дрянном парке развлечений?
