— Парни наши сильно на тебя осерчали. Зачем ты уши им резал?
— Это не я.
— Ну кто-то из твоих! Зачем? Они-то тут при чем? Они ведь рядовые бойцы, а ты их бритвой по самым…
— Это не я!
— Ну, твои… Один хрен! Они разбираться не станут — ты, не ты. Другие далеко, тебе и отдуваться. За себя и за них. Зря ты… Зря… Впрочем, если это не ты… Если бы мы их нашли, то, может быть… Они виноваты — им и отвечать.
Прощупывает, подходцы ищет, а ну как он «потечет» и сдаст кого-нибудь, например, какого-нибудь «ненужного» человечка. Хоть даже врага своего, не суть важно. Сдаст его — сдаст остальных. Здесь главное — язычок развязать, а там покатит — не остановишь.
— Ну, что ты молчишь?
— Я не молчу, думаю.
— Ну, думай, думай…
Поворот. Забор. Притормозили. Поехали дальше.
— Ты сам-то откуда? Чего молчишь?
— Вспоминаю.
Еще поворот. Чаща какая-то, просто девственный лес. Где они такой под Москвой нашли, просто удивительно! Скорее всего, «свой» лес, за забором. Иначе бы тут давно коттеджи стояли. Похоже, приехали.
— Выгружай его.
Молодцы вытолкали наружу, отшагнули в стороны, растянули на браслетах, как распяли. Не дернешься, умеют ребятки…
От второй машины быстрыми шагами, почти бегом, подошли охранники. Двоих он узнал: это те, кому уши подрезал. Вот они, копытом бьют, отыграться на нем жаждут. Правильных исполнителей они подобрали. Эти не пожалеют. Подошли, с ходу, ничего не говоря, ткнули его костяшками кулаков по почкам.
— На, падла!
— Эй, погодите, успеете еще, — остановил их пассажир с переднего сиденья. К нему обратился: — Ты бы, парень, сказал им про своих. А то, может, точно — не ты. А они тебя забивать будут. Дюже они злобные. Сам видишь. Так ты или они?
— Они.
— И где они? Может, адресок скажешь, чтобы всё по-честному? Скажешь — и ступай себе с богом. Зачем тебе за чужие грехи плюхи принимать?
— Нет их. Далеко они.
— Где? Может, мы смотаемся по-быстрому? Хоть даже на самолете?
— Нет, не смотаетесь. На зимовке они в Антарктиде.
— Ну ты ухарь, — восхитился «пассажир». И резко, профессионально, почти без замаха, ударил его в грудь. Отступил и еще раз ударил, как боксерскую грушу. Расчетливо, сильно и куда надо. — Ладно, дело твое. Может, это и не ты, может — они. Но отдуваться — тебе за всех. Если надумаешь, вспомнишь — скажи. Бить перестанем. Слово офицера. Все слышали? Заговорит, ко мне его. И без глупостей. Без рукоприкладства.
Не для них — для него сказал. Выход оставил, единственно возможный — рассказать всё. И один хрен помереть, потому что «языков» не отпускают. Потрошат до самых… И зачищают, чтобы лишнего другим не сболтнули. Незавидная судьба у «языков». Незавидная его судьба будет…
— Ладно, терпи, парень. И думай — надо тебе это или нет? Чем раньше надумаешь, тем больше здоровья сохранишь. — И уже не обращая на него внимания, «пассажир» повернулся к своим: — Вы тут аккуратнее. И не тяните с этим делом долго. Чего ему мучиться? Слышите, бойцы?
— Как выйдет, — отвечали бойцы.
— Я поехал. Потом приберите за собой.
— Сделаем.
«Пассажир» сел в машину и уехал. И своих забрал. Не по этому делу они, видно, были. С другими задачами.
Те — уехали, обиженные остались!
— Ну, здравствуй, — сказали они.
И ударили в… И еще по… И пнули в самые… Его били и пинали расчетливо и больно. Долго и со вкусом. Потом били и пинали по тем местам, по которым уже били и пинали, чтобы было больнее. Чтобы невозможно больно было! До крика.
— А ну, дай я!
Удар… Удар… Кровь по лицу, по глазам, по губам. Похоже, череп раскроили.
— Стой! Хватит. Забьете сейчас. А кто зарывать будет, я? Я не буду.
Остановились, дышат тяжело. А он почти уже и не дышит, потому как каждый вдох болью отдается.
— Эй ты, вставай! Слышишь? — Пинок для бодрости.
Поднялся еле-еле.
— Ступай за мной.
Кое-как пошатываясь, оступаясь, почти не видя дороги из-за сползающей в глаза крови — пошли. Нет, не бьют его — убивают. Значит, получили на это добро, иначе бы не усердствовали без оглядки.
— Слышь, ничего сказать не хочешь?
— Нечего… мне… сказать.
— Ну, как знаешь…
— Куда… мы… идем?
— Местечко тебе присматривать. Хочешь здесь? Царское место среди соснячка. Милое дело здесь одному лежать. Это тебе не на кладбище в толпе. Эй, кто-нибудь, лопату там прихватите.
— Несем.
— Давай здесь. Чего гулять, не на пикнике.
Подошли, принесли, швырнули под ноги лопату.
— На, копай, у нас слуг тут нет.
— Воды дайте. Я же не вижу ни черта.
— Дайте ему воды.
Слили бутыль на лицо, смыли кровь.
— Видишь?
— Вижу.
Лес вижу. Сосны. Пригорок, где лежать. Хорошее место.
— Копай. Чего тянуть? Мы тебе помогать не станем. Сам себя обслуживай.
— Наручники снимите.
— Перебьешься. Приспосабливайся как-нибудь.
Руки спереди застегнуты, копать можно, но не хочется.
— Ты чего встал? Рой! — И тут же удар.
И еще. И еще…
— Давай, трудись. Быстро выроешь — бить больше не будем. Пристрелим, чтобы не мучился. Так что старайся, стимул есть.
Убедили. Подтащился к ямке какой-то, чтобы меньше копать, меньше надсажаться. Ткнул лопату в землю, ногой нажал. Отвалил землю. Отбросил. Хорошая лопата, добрая. Наточена остро. Легко грунт режет. Остро… наточена. Наточена!
И вдруг вспомнил собак на плацу, которых шинковали живых, лопатами. Точно такими же, штыковыми. Одним ударом надвое разрубали! Лопата — это не садовый инвентарь, а оружие. Так учил их инструктор. Оружие! И зовется лопата — штыковой!
Так что же он? Как телок на закланье? Не победить, так хоть жизнь подороже продать. И не мучиться. Не будут его стрелять, врут они — бить будут, забивать до смерти, куражась и удары отрабатывая, как на живой кукле. Не приходится ему ждать легкой смерти. Смерть свою, легкую, он может только с боя взять, заставив их на спусковой крючок нажать.
— Ну, ты чего замер?
— Сейчас, сейчас.
Ну что — это есть наш последний? Сколько их? Кого возможно достать? Вот этого. И этого. Всё. Тех троих — никак, далеко они. Сидят перекуривают, кулаки о землю от крови оттирают. От его крови.