Строго говоря, это было здание бывшего КГБ, построенного в
начале восьмидесятых и полностью готового к плодотворной работе на «благо
общества». Это было одно из самых красивых и самых монументальных строений
города, сооруженных за последние полвека. Конечно, если не считать различных
дворцов и административных зданий, воздвигнутых для партийных чиновников. Но
это было святое. Партия была выше КГБ, и наследники Дзержинского это хорошо
понимали.
Казалось, столь монументальному зданию, сооружаемому на
долгие годы, со своей автономной тюрьмой, столовой, всеми необходимым службами
суждена долгая жизнь. Но грянула перестройка. Из символа несокрушимости режима
оно превратилось в символ позора и разочарования. В него все-таки переселилась
местная служба безопасности, но подобающего лоска и величия в здании уже не
было. Оно стало просто административным зданием службы безопасности.
Но зато остались «кадры». Проверенные люди, которые всегда
были при деле. При всех режимах и при всех властях. Там, наверху, менялись
первые секретари, свергали президентов, убирали премьер-министров. А здесь был
свой, четко отлаженный и хорошо функционирующий механизм тюремного порядка.
Надзиратели знали, кому и сколько. Заключенные, в свою очередь, тоже неплохо
знали — кому и сколько. Все были довольны, и жизнь внизу, в тюремном изоляторе
протекала куда более спокойно, чем жизнь наверху.
Даже проверки, которые случались примерно раз в год с
приходом каждого нового начальника службы безопасности, не очень беспокоили
старых надзирателей и служащих тюрьмы. Они знали диалектику жизни лучше
суетившихся наверху людей. Через год важного начальника службы безопасности с
позором снимали, а его место занимал новый. Некоторых даже отпускали вниз, как
раз туда, куда они обычно ходили на проверку. Все было естественно.
Забиравшийся выше всех обычно и падал сильнее всех.
В камере рядом с Пападопулосом-Ионидисом сидели еще двое.
Заместитель министра обороны, принимавший участие в одном из очередных
переворотов, столь часто случавшихся в последние годы в Баку. И крупный
промышленник, поддержавший своими деньгами уже другой переворот и тоже
оказавшийся в этой камере. Вместе с греком они составляли довольно сплоченную
компанию, и Пападопулосу не приходилось жаловаться на плохое питание или
невнимание надзирателей. Питание осужденным привозили только из дому, а
сигареты и шоколад у них никогда не переводились. Пападопулос с удовольствием
пользовался дарами своих сокамерников. Причем пользовался не даром.
Изготовив по известной ему технологии из рубашки неплохие
карты, он научил играть своих соседей по камере во все игры, принятые на
Далеком Западе. И соответственно выигрывал у них крупные суммы денег, которые,
в свою очередь, приносили для обоих заключенных сами надзиратели, оставляя себе
проценты за услуги. Все было четко расписано, и за полученные деньги можно было
купить все, что угодно.
При желании можно было заказать в камеру и женщину. Правда,
за отдельную и очень большую плату. Нужно было просто сказать дежурному
офицеру, что пришедшая на свидание с заключенным — сестра или жена несчастного
узника, жаждущая увидеть близкого человека. Дежурный офицер, конечно, тоже
получавший соответствующую плату, закрывал глаза на ежемесячно меняющихся жен
или сестер. Это было просто не его дело.
Сидеть в общем было весело. Но скучно. И, кроме того,
Пападопулос-Ионидис подсознательно помнил, что через весьма короткое время его
выдадут французам, или, что совсем плохо и гораздо более реально, —
туркам, и тогда ему не придется больше питаться шоколадом и пить сырые яйца на
завтрак. И сознание этого отравляло ему существование в следственном изоляторе
Баку, заставляя лихорадочно искать выход.
В тот вечер после сытного ужина первым начал развивать эту
тему заместитель министра обороны. Как военному, да еще в военное время, ему
грозило весьма неприятное наказание, вплоть до высшей меры. И он сознавал, что
подобное наказание может стать реальностью, если оставшиеся на свободе другие
участники заговора поведут себя неправильно или, не дай Бог, решатся на новое
выступление. Благоразумия от своих товарищей он не ждал, поэтому и начал первым
эту опасную тему. С «финансистом» они были знакомы уже давно, а к греку он
пригляделся за последние несколько месяцев. Поэтому не опасался за свои слова.
— Говорят, скоро суд будет, — сказал
многозначительно генерал, обращаясь к финансисту.
Тот пожал плечами, не понимая, куда клонит его сосед по
камере. Он был невысокого роста, с ослепительной лысиной и небольшим брюшком,
выдававшим пристрастие к жирной и острой пище.
— Должен же быть когда-нибудь этот суд, — сказал
финансист, — не будут же они держать нас здесь сто лет.
— А ты хочешь сидеть и ждать сто лет? — спросил
заместитель министра.
Грек насторожился. Кажется, они начали очень интересную
тему. Заместитель министра обороны был высокий плотный человек с большим
животом, также выдававшим его пристрастие к нездоровой и очень обильной пище.
Он тяжело задышал и, поднявшись, сел на своей кровати. Вообще-то это были нары,
но благодаря положенному на них хорошему матрацу они превратились в неплохую
кровать.
— Сто лет, да? — снова спросил он. Финансист, тоже
лежавший на своей кровати с не менее роскошным матрацем, отвернулся к стене.
— Сто лет все равно не будет, — уверенно сказал
он. Грек молчал. Когда они начинали политические споры, он обычно не
вмешивался. Генерал был ультралевый, а финансист ультраправый, и оба сходились
в неприятии нынешнего режима.
— Почему не будет? — удивился заместитель
министра.
— Изменится что-нибудь, — ответил
финансист, — у нас за последние семь лет семь правителей поменялось.
— А если не изменится? — спросил генерал.
Финансист не ответил, кажется, он начал засыпать. Это разозлило заместителя
министра. Он вскочил на ноги и, подойдя к кровати своего соседа, резко потряс
его за плечо.
— А если не изменится? — переспросил военный.
— Слушай, что ты от меня хочешь? — разозлился
финансист. — Дай мне спокойно поспать. До суда еще далеко, столько месяцев
пройдет.
— Это по твоему делу столько месяцев ждать, а по моему
они уже заканчивают, — заорал генерал.
Финансист, поняв, что ему все равно не дадут вздремнуть,
вздохнул и сел.
— Зачем просто так говорить, — укоризненно сказал
он, — поэтому вы, военные, все проигрываете. Все языком можете говорить, а
когда до дела доходит, ничего сделать не можете.
— Это ты мне говоришь? — разозлился
генерал. — Я три деревни отбил, и ты смеешь мне такое говорить?
Финансиста не смутила столь бурная реакция. Он почесал
волосатую грудь; поправил майку и сказал:
— Три деревни отбил, а три района отдал.
— Я отдал? — разозлился генерал. — Ты что мне
говоришь?
— А кто переворот устроил?! — закричал вдруг
финансист. — Кто все это придумал? Твои друзья. Зачем убрали законного
президента? Это ведь вам он не нравился.
