И тогда Ионидис захохотал. Громко, пронзительно, с истерическим
завыванием. На него смотрели, испуганная старушка даже отшатнулась. А он
продолжал смеяться.
— Господи, — шептал он, почти плача, — как
все это здорово — Николай Кузанский. Какой прекрасный философ. Как все это
здорово.
Сидевшая сзади молодая женщина покрутила пальцем у виска.
Все понимали, как ему плохо. Один старик даже вытащил валидол, протягивая его
Ионидису.
Тот взял таблетку.
— Я идиот! — закричал он на весь автобус. —
Люди, какой я кретин!
Пассажиры переглядывались, не понимая, почему так нервно
реагирует этот человек на какие-то листы бумаги.
— Николай Кузанский мой друг, мой брат, моя
кровь! — закричал он, смешно кривя рот. И, схватившись за голову,
застонал. Водитель, видевший выкрутасы мужчины, с сожалением подумал, что
придется останавливаться в поселке и высаживать этого типа.
Ионидис по-прежнему держался за голову. Он уже не кричал и
не плакал. Он просто стонал. Стоявший над ним Николай Кузанский пытался утешить
его, объясняя свой следующий трактат. И ласково улыбался ему, словно сочувствуя.
Вечером этого дня в кабинете заместителя Директора ФСБ по
оперативной работе раздался звонок правительственного телефона. Хозяин кабинета
быстро поднял трубку.
— Что случилось? — спросил гневный голос. —
Где списки? Вы нашли этого грека?
— Нашли. Он в совершенно невменяемом состоянии. Твердит
про какого-то Николая Кузанского. Его привезли в ближайшую больницу.
— Где его автомобиль?
— Его мы тоже нашли.
— Там ничего не было?
— Нет.
— А где его папка?
— Была с ним, — осторожно сказал хозяин кабинета.
— Списки где? — не сдержался говоривший.
— Мы их не можем найти. Но он ни с кем не встречался,
это точно.
— Нас опять провели. Эти идиоты из «Феникса». Они еще
играют в свою войну. Но одни они ничего бы не смогли сделать. Это Дронго. Это
он, сукин сын. Он нас обманул.
— Мы сделали все, что могли.
— Он и в Ташкенте обманул всех, и в Лондоне. Потом он
вырвался в Шереметьево, наконец обманул нас на Кутузовском проспекте. Такому
человеку опасно долго жить. Ты не считаешь?
— Я все понял.
— Хорошо. И разберись с остальными. Вчера президент
подписал указ. Ты знаешь, кто будет Директором ФСБ?
? Знаю. Я хотел вас поздравить.
— Это хорошо. Вот ты и соображай. Иначе быстро вылетишь
со своей работы. Уберите всех, кто знает об этом деле. Всех, без исключения. Ты
меня понял? И на этот раз никаких осечек.
— Я все понял.
— Начните с автора этих списков. Он вполне может по
памяти восстановить их, а нам они ни к чему. Ясно?
— Понимаю.
— До свидания, — говоривший положил трубку.
Заместитель директора минуту просидел молча. А потом вызвал своего секретаря:
— Ларионова и Самсонова ко мне, быстро.
Впервые в жизни он должен был принять целый комплекс
решений. Но если сейчас промедлить или попытаться отсидеться, все может
закончиться крахом. Ему нужно сделать все, чтобы уцелеть. И хотя это крайне
рискованные операции, у него просто нет другого выхода.
Дверь открылась, и в кабинет вошли вызванные им офицеры.
Вечером этого дня Пахомов с удивлением, смешанным с ужасом,
читал списки агентуры, составленные бывшим министром безопасности. Сидевшие
рядом Комаров, Иваницкий и Родионов были мрачны, как никогда. Казалось, только
Дронго сохранял обычное присутствие духа.
— Эти списки нельзя публиковать, — наконец выдавил
Пахомов, посмотрев на присутствующих, — их нельзя публиковать ни в коем
случае. В мире разразится скандал. Мы будем посмешищем перед всеми странами.
Такое количество агентов сделает нашу страну на тысячу лет объектом насмешек
всего цивилизованного мира.
— Да, — согласился Комаров, — я тоже так
считаю. Родионов промолчал. Он помешивал ложечкой в своем стакане, стараясь
сохранять присутствие духа.
— Что будем делать?
— Оставим эти списки, спрячем, — предложил
Пахомов, — иначе никак нельзя.
— Согласен, — ответил Иваницкий.
— Да, — выдохнул Комаров.
Родионов кончил размешивать сахар в стакане и молча убрал
руку.
— Значит, все напрасно? — спросил Дронго. —
Значит, мы напрасно искали эти списки, рисковали ради них. Значит, напрасно
ради этих клочков бумаги убивали стольких людей, лгали, предавали, продавали?
Чем тогда мы отличаемся от них?
— Ты становишься нетерпимым, — заметил
Родионов, — а так нельзя.
— А вы, кажется, все становитесь миротворцами.
— Ты действительно не понимаешь, какой скандал может
вызвать опубликование этих документов, — спросил Иваницкий, — или
просто не хочешь вникать в смысл происходящего?
— Я понимаю, — кивнул Дронго, — но зачем
нужно было доставать с таким трудом эти документы, если в итоге они оказались
мертвым грузом; Лучше было бы отдать их этому полоумному греку. Он, кажется,
тронулся от счастья, когда увидел списки. За них он мог получить конкретную
сумму. А мы просто замаринуем эти документы и будем держать до тех пор, пока
они не испортятся. Вернее, уже никому не будут нужны. Вы считаете это
нормальным?
— Их нельзя публиковать, — вздохнул
Пахомов. — У меня ребята погибли, и я первый должен рваться отомстить. Но
вместе с водой мы выплеснем и ребенка. Получается, что почти каждый второй
политик в России агент или осведомитель КГБ. Понимаешь, что это конкретно означает?
Скандал потрясет не просто нашу политическую систему, он может вызвать просто
развал России. Развал страны на ряд независимых регионов. Тем более, что и
местные вожди этих регионов оказались далеко не безупречны:
— Значит, документы оказались не просто опасными, а
самоубийственными. Верно? И поэтому мы должны от них отказаться, — подвел
итоги Дронго. — У Багирова они приносили пользу. Он мог ими шантажировать
некоторых политиков. А мы ввиду нашей порядочности не сможем сделать и этого.
Все правильно. У нас есть совесть, а какая совесть есть у негодяев?
Дронго поднялся.
— Кажется, мы все решили, — сказал он, — во
всяком случае, я могу быть свободным.
— Ты не хочешь ничего сказать? — удивился Комаров.
— Ничего. Мне даже неприлично вмешиваться в ваши дела.
Я гражданин теперь уже другого государства. Таллин, Киев, Минск, Ташкент,
Тбилиси, Баку, Алма-Ата — это все теперь чужие города для вас. Многие из вас,
доказывая свой интернационализм, готовы были даже выговаривать по-русски
Таллинн с двумя буквами «н» и говорить «Алмата», надеясь, что эстонское и
казахское звучание сделает вас ближе друг с другом. Вы все рассчитали
правильно. Я был иностранцем, и я им остался. Для меня Москва и Санкт-Петербург
теперь чужие города. Санкт-Петербург. «Как много в этом слове для сердца русского
слилось», — насмешливо произнес он, перефразируя известные стихи. —
Кажется, мне здесь уже нечего делать. Я должен возвращаться в свой город. А вы
будете по-прежнему гореть и возрождаться, строить и снова разрушать, вы же
«Феникс», восстающий из пепла. Какое удивительно точное название для России.
Строить и ломать, возрождаться и снова строить. Снова ломать и снова строить. И
так тысячу лет. Впрочем, я, кажется, начинаю философствовать. Прощайте,
господа!
