– Не обижайся, старичок. Шучу.
– Я оценил твой юмор. Слушай, а почему же тогда такая
страшная секретность? Почему никто не должен знать, над чем я сейчас работаю?
– Хочу, чтобы это был сюрприз для широкой общественности.
Представляешь, какой это будет сюрприз, какая бомба?!
– Ладно, – произнес Никита задумчиво, – будет тебе бомба. –
И подумал: «Хитришь ты, старичок. Ты бы с удовольствием организовал широкую
рекламную кампанию и рассвистел на весь свет, что писатель Виктор Годунов
отложил все свои творческие замыслы и занят работой над книгой о тебе,
драгоценном, потому что твоя биография куда интересней любых смелых фантазий
писателя Годунова. Но ты наступил на горло собственной песне и держишь наш с
тобой творческий союз в тайне из-за того, что боишься: вдруг узнает об этом
один человек? Самый важный для тебя человек. Твоя жена. Ей вовсе не понравится,
что я тебя, как ты выразился, „обслуживаю“, и начнет она задавать тебе массу
ненужных вопросов, которые могут привести к глубоким семейным разногласиям, а
еще, чего доброго, поставит условие, чтобы обслуживал тебя кто-то другой. Кто
угодно – только не писатель Годунов. Конечно, потом она все равно узнает. Но
книга будет уже написана…»
– Так что там у нас с мамой? – спросил он, закуривая.
– Что с мамой? Официанточка. Знаешь, из тех, которые в
кружевных передничках с подносом в предбанник заходят: «Петр Иванович, чайку не
желаете?» А кроме передничка, на ней ничего. Ну разве бантик какой-нибудь в
прическе. Так вот и был я зачат, в банном поту, за самоваром. Номенклатурная
полукровка.
– Может, мы так и назовем книгу?
На пленке послышался раскатистый здоровый смех. Никита
отлично помнил, как, отсмеявшись, собеседник уставился на него совершенно
стеклянными злыми глазами.
– Это, старичок, не повод для шуток. Это боль моя.
Послышался легкий щелчок. Он разжигал свою потухшую сигарету, потом стал ходить
по комнате из угла в угол. Пленка запечатлела звук его тяжелых, мягких шагов.
– При Хруще папа мой сидел смирно, занимал непыльную
должностенку в крайкоме. Я, ты знаешь, пятьдесят седьмого. В шестьдесят
четвертом, когда скинули Хруща, партаппарат стало трясти. Моего папу вынесло
наверх, засветила ему должность первого секретаря, и тут какая-то сука возьми и
стукни на него самому Леониду Ильичу, мол, с моральным обликом у этого
коммуниста не все ладно. Есть у него побочный сынок от банной девочки.
Рассчитывали на семейственность Леонида Ильича, думали, он осудит такой
открытый разврат. А получилось наоборот. Брежнев сказал: «У мужика сердце
широкое, гулять-то все гуляют, но есть такие, которые потом от детей своих
отказываются. А этот признал сына. Хороший человек». И тут же, за банкетным
столом, в охотничьем домике, был мой папа утвержден первым секретарем
Синедольского крайкома партии.
– Брежнев именно так и сказал? – спросил Никита.
– Ну, примерно. Там ведь, в охотничьем домике, не было ни
диктофона, ни стенографистки. В общем, одно ясно. Своим возвышением папа обязан
мне. И он об этом не забывал до конца дней. К тому же мой сводный братец,
единственный его законный наследник, начал здорово пить. Ему уже стукнуло
двадцать пять. Ни учиться, ни работать не желал. Баб менял, из Сочи не вылезал.
И вечные скандалы, то витрину в ресторане разобьет, то на глазах у всех
какой-нибудь провинциальной актрисульке под юбку полезет. А однажды в Москве, в
Доме работников искусств, взял и помочился в рояль.
– Что с ним стало потом? – перебил Никита.
– С кем? С роялем? – собеседник опять разразился здоровым
смехом. – Вот это, кстати, ты не забудь включить, – наставительно произнес он,
отсмеявшись, – очень характерная деталь.
– Непременно, – отозвался Никита, – что стало с роялем,
понятно. А сводный брат?
– Ну, тоже понятно. Спился. Сидит в дорогой психушке,
маленьких зелененьких крокодильчиков ловит, – последовал легкий смешок, потом
голос стал серьезным и задумчивым, – а вообще, старичок, над семейной историей
придется подумать. Здесь начинается самое трудное. Кто был мой папа, знает весь
край. Врать нельзя. Но всю правду писать тоже нельзя. Красивого там мало. Ему
тогда подвалило к пятидесяти, а маме едва исполнилось восемнадцать. Он,
конечно, был добрый человек, заботился о нас. Мама ни в чем не нуждалась, я
ходил в лучшие ясли, в лучший детский сад. Однако номенклатурные дети из
высшего эшелона садов-яслей не знали. Дома росли, с нянями, гувернантками. В
яслях-садах со мной были дети приближенной челяди. Шоферов, горничных,
садовников, охраны. Хотя, с другой стороны, я им не совсем ровня. И сразу, с
пеленок, чувствовал это.
– А каким образом ты это чувствовал?
– Всем нутром. Душой. Шкурой своей. Вот каким образом, –
повысил голос собеседник, – а в школу я уже пошел как незаконный сын короля
края. Принц по рождению, но и челядь по судьбе. Вот тебе, писатель Годунов,
жизненная драма. Вот противоречие, которое я преодолевал в себе и в других с
самого нежного возраста.
– Это очень интересно, – медленно произнес Никита, – но ты
можешь привести хотя бы несколько примеров, как именно ты преодолевал это
противоречие?
– Примеры тебе нужны? Ладно, давай попробую вспомнить.
Как-то в четвертом классе мы с пацанами курили во дворе школы. А тут директриса
идет. Школа была лучшая в крае, закрытая. Почти всех детей привозили и увозили
черные «Волги». У ворот охрана. При физкультурном зале бассейн со стеклянным
куполом. На завтрак икорка, ананасы. Но при этом все очень строго. Почти
военная дисциплина. Так вот, идет директриса, зверь-баба, генерал в юбке. Все
успели быстренько папироски загасить, а один, не помню, как звали, сунул от
испуга горящий окурок в задний карман штанов. Сам понимаешь, что было. Потерпел
всего минуту и завопил, будто режут его. Потом мы поспорили, можно ли терпеть
такую боль и не орать. Это моя была идея, бычки об руки тушить. Кто больше
выдержит.
– Ну и кто же?
– Я, разумеется.
Никита помнил, как при этих словах собеседник показал ему
левую кисть. На тыльной стороне было пять аккуратных круглых шрамов размером со
старую копейку.
– Уже лучше, – собственный голос на пленке казался ему
сейчас слишком хриплым и растерянным. Ничего, плевать. Собеседник все равно
слышал только себя. – Ну а еще что-нибудь?
– Что ж тебе еще? – Он долго, напряженно думал, морщил лоб,
наконец пробормотал:
– Да вот, пожалуй, история со старым золотым прииском, – и
вдруг запнулся, закашлялся, даже почудилось, будто испугался чего-то. – Нет,
это не интересно.
– Почему? Про золотой прииск очень интересно. Я как раз
хотел спросить, каким образом ты сколотил свой изначальный капитал? Ты не
пользовался бандитскими подачками, как другие. А политику без денег не
сделаешь. Мы ведь никуда не денемся в книге от этого вопроса.
