Он не ушел, хотя был совершенно некстати. Он довольно быстро
сообразил, что произошло. Конечно, не знал подоплеки, предыстории, но видел,
как по лицу Ники текут слезы, слышал, как дико, непристойно, орет в комнате, за
дверью, ее мать.
– Не уйду, пока ты не перестанешь плакать. Скажи мне, что
она выпила?
– Элениум. Около двадцати таблеток, – эхом отозвалась Ника.
– Не помрет, не бойся. Надо слабительное дать. Английскую
соль.
– Ты-то откуда знаешь?
– У нас соседка из квартиры напротив такие штуки иногда
выкидывает. Моя бабушка ее дважды откачивала без всякой «Скорой», желудок
промывала. Я помогал.
Никита не узнавал себя. Он никогда не был навязчивым
нахалом, не вламывался в чужие квартиры, в чужую жизнь. Но какое-то вовсе не
детское чутье подсказывало ему, что если он уйдет сейчас, то потом она не
захочет никогда его видеть. Он останется для нее чужим человеком, который
случайно оказался свидетелем тяжелой, стыдной сцены в ее семье и поспешил
удалиться с брезгливым равнодушием. Ей неприятно будет его видеть. Все рухнет,
не начавшись.
А если он не сдастся, останется, поможет по мере сил, хотя
бы успокоит ее, то дальше все у них пойдет легко и естественно. За один вечер
он превратится для нее из чужого в своего. Ника поймет, что он сильный и
бесстрашный, что на него можно положиться.
В дверь позвонили. Явилась бригада «Скорой». Двое в белых
халатах, пожилая докторша с чемоданчиком и молодой фельдшер, быстро, деловито
прошли в комнату. Ника кинулась за ними, но Никита удержал ее за руку.
– Не надо тебе туда.
Она хотела возмутиться, возразить, но не успела. Из комнаты
звучала такая невозможная брань, что даже Никите сделалось не по себе.
– Пойдем на кухню. Тебе чаю надо выпить, – он обнял Нику за
плечи, и она неожиданно прижалась щекой к его руке.
Он усадил ее на широкую кухонную лавку, налил воды в чайник,
включил газ. Обгоревшая спичка упала в щель между плитой и кухонным столом. Он
наклонился, чтобы поднять, и вдруг заметил несколько белых таблеток. Шесть
штук. На кухонном столе валялись две пустые картонки из-под элениума. Совсем
маленькие. В каждой могло уместиться не больше восьми таблеток.
– Сколько, говоришь, она выпила?
– Около двадцати.
– Десять. Всего десять. Это совсем ерунда, – он протянул ей
на ладони таблетки и пустые пачки – считай. Как у тебя с арифметикой?
Ника слабо улыбнулась. А в комнате все кричали.
– Она у тебя кто? – спросил Никита, усаживаясь рядом на
лавку.
– Актриса. Много лет не снималась. И вот пообещали роль, –
она рассказала про итальянского режиссера, но не успела договорить. Из комнаты
вышли врач, фельдшер и дядя Володя.
– Вы совершенно уверены, что не хотите отправить ее в
больницу? – хмуро спросила врач.
– Уверен. Вы ведь сказали, опасности для жизни нет.
– А я бы ее забрала на недельку. Вон, дети у вас, – она
кивнула в сторону кухни, где сидели на лавке рядышком Ника и Никита. – Сколько
им? Четырнадцать-пятнадцать?
– Девочка наша. Ей пятнадцать, – ответил дядя Володя, – а
мальчик друг ее.
– Ну вот. Пятнадцать. Самый трудный возраст. Зачем ей эти
страсти?
– Ну, может, такое не повторится больше? – неуверенно
спросил дядя Володя. – Она поймет, что нельзя…
– Ничего она не поймет, – покачала головой врач, – знаете, я
на таких дамочек нагляделась. Истерия плюс распущенность. Я бы таким назначала
розги. Хорошие березовые розги, вот что.
До этой минуты Ника сидела, низко опустив голову и
прислушиваясь к разговору в прихожей. Когда прозвучало слово «розги», она
вскочила словно ошпаренная и громко произнесла:
– Как вам не стыдно! Вы же врач. У моей мамы трагедия,
страшный срыв, вы ведь ничего про нее не знаете!
Врач взглянула на Нику с жалостью и, ни слова не сказав,
ушла вместе с фельдшером, тихо прикрыв за собой дверь. Дядя Володя сел за
кухонный стол и закурил.
– Как она? – тихо спросила Ника.
– Спит. Ей успокоительное вкололи, она уснула.
– Зачем успокоительное? Она же столько таблеток элениума
проглотила, – испугалась Ника.
– Ничего она не глотала. Таблетки оказались у нее в кармане.
Десять штук. Куда остальные делись, не знаю. Но врач сказала, она вообще ничего
не глотала, кроме воды.
– Вот остальные, – Никита показал шесть таблеток, которые
успел ссыпать в маленькую коньячную рюмку, – я их за плитой нашел.
– Выронила, – равнодушно произнес дядя Володя.
– Но вы же сами видели, вы сказали, все у вас на глазах
произошло, – прошептала Ника.
– Я видел спектакль с элементом цирковой эксцентрики.
Ловкость рук, и никакого мошенничества, – дядя Володя усмехнулся, загасил
сигарету и протянул Никите руку, – давайте знакомиться, молодой человек.
Глава 13
Гнев и недоумение остыли, Григорий Петрович спокойно отменил
все свои распоряжения, касавшиеся внезапного отлета Вероники Сергеевны. Ну что
за бред, в самом деле? Перехватывать в аэропорту, задерживать, возвращать? В
своем ли он уме?
Нет, ее, разумеется, встретили, к трапу была подана машина.
Григорий Петрович знал, что Ника спокойно с комфортом доехала до их московской
квартиры Правда, ему доложили, что вместе с ней вышла из самолета какая-то
странная немытая оборванка, почти бомжиха. Григорий Петрович уже отдал все
необходимые распоряжения, личность оборванки выясняется.
Но ведь эти придурки не могут ничего толком выяснить.
Какая-то маленькая женщина в белом больничном халате заявилась к ней прямо в
кабинет, накануне инаугурации, и охрана ее не задержала. Может, и правда бывшая
пациентка из Москвы? Ника ведь всегда говорит правду. Это ее главная слабость.
А уж нюх на чужие слабости у Григория Петровича был развит с детства, как у
хорошей борзой на дичь.
Потом Ника вместе с этой пациенткой удрала куда-то,
предположим, просто погулять. Но если бы они вышли через ворота, то ни о каком
таинственном исчезновении не было бы речи. Однако обе исчезли. И опять охрана
не почесалась даже. Ну ладно, а «Запорожец»? Откуда он взялся? Куда пропал? По
какому праву повез его жену в аэропорт? По какому праву вообще кто-то влез с
ногами в личную жизнь Григория Петровича и топчется там, оставляет мерзкие
грязные следы?
Однако самое противное – это ловить ехидные взгляды всякой
челяди, когда он, губернатор, отдает распоряжения, касающиеся его жены, его
Ники, такой честной, надежной. Она ведь единственный человек в мире, которому
он верит без оглядки. Кроме нее, нет никого.
