– Вот эти, с джипом, ждали меня у школы, потом ехали
медленно вдоль тротуара, когда я шла домой. Позже они пришли в квартиру. Они
говорили маме, что изнасилуют и убьют меня у нее на глазах, если она не вернет
деньги. А этот толстый лысый с «жигуленком» вытянул у мамы расписку. Папа
забрал пленки и готовые фотографии вместе со всеми документами и копией
расписки, велел, чтобы я никому никогда не говорила, что снимала этих людей. Но
я на всякий случай отпечатала для себя, и вот видите, они пригодились.
– Откуда ты их снимала? – тихо спросил Леонтьев.
– Из окошка кухни. Я задвинула шторы, оставила маленькую
щелочку. Они ничего не заметили.
– Сумасшедший дом! – внезапно выкрикнула Галина и схватилась
за голову.
Все это время она сидела молча. Для нее фотографии были
такой же неожиданностью, как и для капитана.
– Я знала, что этим кончится, – проговорила она, чуть понизив
голос после крика и продолжая сжимать ладонями виски, – я предупреждала Никиту
много раз.
– Простите, это вы о чем? – не понял капитан.
– Понимаете, в чем дело, Никита читал ей вслух каждую
написанную главу, прямо с компьютера, – заговорила она быстро, взахлеб. – Он
пичкал ее своими детективами. Маша часто жила у него, она была его первым и
главным слушателем. И потом, они постоянно играли в эти идиотские логические
игры. Я говорила, что ребенку это вредно, я лучше знаю, я все-таки психолог. Он
выдумывал для нее коротенький сюжет, безвыходную ситуацию, логический тупик, а
Маша искала выход. Вы бы слышали, как чудовищно это звучало со стороны! Он
вынуждал ребенка рисковать жизнью. Пусть в игре, пусть на словах, но это же
страшно вредно для детской психики! Господи, а если бы бандиты заметили, что
она их снимает? Извините… – Галина резко встала и выбежала из комнаты. Она
заплакала, и в глаза ей сразу попала тушь, потекла по щекам черными ручьями.
Глава 19
Феликс Михайлович Виктюк, шестидесятилетний сдобный
толстячок, никогда не забывал о галантности. Всем дамам он целовал руки, мужчин
встречал крепким честным рукопожатием, при разговоре открыто, тепло смотрел
собеседнику в глаза, и всегда улыбался, мягко, ободряюще, сочувственно,
восхищенно – в зависимости от обстоятельств.
Юрист по образованию, он когда-то начинал в маленькой
паршивенькой юридической консультации. Облезлые столы, пыльный фикус на
подоконнике, ноги редких прохожих за окном и громкая брань, потому что ноги эти
без конца попадали в огромную, неистребимую ни летом, ни зимой, лужу.
Контора находилась в полуподвале, в одном из тихих переулков
в центре Москвы. Клиентов было мало, дела в основном скучные и неприбыльные,
коллектив крошечный, но удивительно склочный. Жидкий грузинский чай с пряниками
и сушками из соседней булочной, кипы пыльных бумаг, сатиновые черные
нарукавники, жалобщицы-бабки из окрестных коммуналок. Какой-то особенный,
бессмертный бумажный клещ, от которого сыпь на руках. Ранний геморрой от
сидячего образа жизни, ранняя лысина (то ли в наследство по отцовской линии, то
ли просто от тоски), мягкое брюшко, в общем, почти старость к сорока годам.
Когда-то он мечтал о блестящей адвокатской карьере. Но в его
маленькой узкоплечей жирноватой фигурке, в тихом высоком фальцете, в блеклых
бесцветных глазках не было никакого блеска. Разве что ранняя плешь блестела, а
так – все в нем было тускло и скучно, даже запах какой-то особенный,
кисловатый, нездоровый, старческий.
Он не нравился никому, а главное, он самому себе не
нравился. Представить, как этот тихий робкий человечек произносит пламенные
убедительные речи в зале суда, как защищает, настаивает на смягчении приговора,
добивается чего-то, было просто невозможно.
Если попадал к нему кто-то на консультацию, то моментально
скисал, чувствуя, что дело его будет проиграно. Виктюк мог дать хороший,
дельный совет. Юриспруденцию он знал отлично. В людях разбирался вполне бойко,
то есть мог на глазок определить, когда человек врет, когда говорит правду,
кого можно провести и надуть, а кто только делает вид, что такой весь из себя
наивный и доверчивый. Но все впустую. Главного не возникало – доверия.
Феликс Михайлович, вероятно, и прожил бы так свой тоскливый
век в гнилой районной консультации, на нищенской зарплате, на грузинском чае с
пряниками и сушками. Но вышло иначе.
Рядом с юридической консультацией, дверь в дверь,
располагалось бесхозное запущенное помещение, принадлежавшее
жилищно-эксплуатационной конторе, именуемое то ли красным уголком, то ли
ленинской комнатой.
Под пыльными портретами вождей и плакатами с инструкциями по
пожарной и прочей безопасности проводились собрания жильцов дома, ночами
приходили распить бутылку сантехник с электриком. В общем, помещение это было
таким же тоскливым, гнилым и никому не нужным, как юридическая консультация, в
которой сгорал во цвете лет Феликс Михайлович. Сгорал и не догадывался, что
ждет его за соседней облезлой дверью.
Однажды, а именно душным жарким летом восемьдесят седьмого
года, выходя вечером из своей конторы, Феликс Михайлович услышал за этой дверью
какое-то тихое мелодичное мычание и от нечего делать заглянул.
На полу, на драном линолеуме, сидели кружком люди, человек
десять. В основном женщины, пожилые, некрасивые, но быстрый взгляд любопытного
юриста тут же выделил парочку молодых и вполне симпатичных. Вместо одежды на
них были белые простыни. В середине круга восседало плосколицее узкоглазое
существо с обритой головой.
– А теперь очень медленно подняли руки, – говорило существо
высоким надтреснутым голосом, – закрыли глаза, повторяем за мной: великий Дзан
зовет меня в царство вечной истины. Мой проводник в царство истины, мой свет и
моя радость гуру…
– Мой свет и моя радость гуру, – эхом повторяли все десять
человек.
– Опустили руки, вдохнули, теперь не дышим. Никто не дышит,
– командовал «свет и радость» плосколицый гуру.
Феликс Михайлович с удивлением заметил, что и правда никто
не дышит. Стал считать про себя. Десять секунд. Двадцать. Минута…
– Выдох! – внезапно пискнул азиат, и Феликс Михайлович
вздрогнул от неожиданности, заметив, что сам, оказывается, перестал дышать по
команде. – Быстро все легли! – приказал азиат, и Виктюк вдруг почувствовал, что
ноги его подкашиваются. Ему ужасно захотелось прилечь на этот грязный линолеум.
Пришлось сделать над собой определенное усилие, чтобы не подчиниться. Помогло
любопытство. Сквозь щель в двери он стал разглядывать азиата. Ничего
особенного. Весьма противная физиономия.
Азиат встал и оказался совсем маленьким, кривоногим.
Медленно двинулся по кругу. Все десять человек лежали, закрыв глаза. «Свет и
радость» подошел к одной из молодых симпатичных женщин, опустился на колени и
стал преспокойно шарить руками по ее телу, по крепкой высокой груди. В пыльной
душной тишине отчетливо зазвучал стон и нежный шепот:
