– Хорошо, Лиза. Я скажу ей, что вы отдыхаете и еще недостаточно окрепли даже для самой коротенькой встречи. Думаю, она поймет. Отдыхайте.
Приятный голос затих. Улавливаю звук открывающейся справа от меня двери, негромкий щелчок закрывшейся. Не знаю, надолго ли, но я снова предоставлена самой себе. Точнее, собственным мыслям.
В черепной коробке начинает стрелять. Эта боль напоминает последствия жестокого похмелья, когда кажется, будто в твоей голове взрывается сотня петард, но это только начало. Взрывы быстро уступают место другим ощущениям. Могу поклясться своей не слишком долгой жизнью, что кто-то бесчеловечный и незримый неожиданно начинает вводить в мою голову через левое ухо слабый раствор кислоты, а спустя несколько секунд, с помощью правого, очень медленно припадает высасывать все тлеющее и воспаленное содержимое наружу. Боль адская, и спасения от нее нет. По крайней мере, не для меня. Я физически ощущаю болезненные передвижения внутри черепа. Самое страшное, что я не в состоянии просить о помощи, и персонал клиники может только строить догадки на счет того – как, где и что у меня болит, и болит ли вообще. Опорожняюсь я под себя, скорее всего не без помощи какого-нибудь хитромудрого катетера (по-маленькому так точно), а потом смиренно жду, пока кто-нибудь приберет. На большее я неспособна. Моя участь – ждать.
Пожар, похоже, повредил многое во мне, вот только по какой-то самой фантастической случайности не затронул мозг, и он способен работать на все те же сто с лишним процентов. И это самое ужасное. Злосчастное «не судьба» и в этот раз не оставило мне выбора.
* * *
Одним из лучших периодов моей жизни было начало апреля девяносто третьего, я была тогда еще единственным ребенком и понятия не имела, ЧТО наше небольшое семейство ждет впереди.
В марте отец подхватил вирусную пневмонию и больше месяца не пил, а вместо вечернего досуга у телевизора с пивом и сухариками мастерил мне домик на дереве. Домик так и не достроил, пятнадцатого апреля он стал отцом второй дочери, моментально раскодировался, и ему уже было не до забав со мной. Пол, две стены и целлофан вместо крыши трудно назвать полноценным домиком, но это было лучшим местом для моих игр на протяжении трех лет. Тем более это единственное, что для меня сделал в этой жизни отец, кроме того, что сделал меня.
От частых дождей, снегов и палящего солнца незащищенное от ненастий деревянное сооружение начало гнить и в конечном итоге рухнуло. Третьего февраля девяносто шестого сильный ветер сорвал с яблони последние доски, выполнявшие роль пола. Глядя из окна гостиной на опустевшее дерево, я проплакала весь вечер, а утром четвертого числа искренне радовалась тому, что никто и никогда не сможет отнять у меня воспоминания о тех днях, которые я провела в своем домике.
Спрятавшись от всего мира на высоте в пару-тройку метров, я часто угощала воображаемым чаем своего слона Федю и регулярно подкармливала семейство белок, поселившихся на соседнем дереве, реальными вкусностями. Зимой мой дом украшало от пяти до десяти кормушек для птиц, и я ни разу не забыла насыпать в них крупу или хлебные крошки. В дождь, снег или зимнюю стужу, прежде чем отправиться в школу, я заботилась о рационе несчастных синиц и воробьев, которым в холод было несладко. Иногда залетали полакомиться даже дрозды и дятел, а я стояла в нескольких шагах от яблони и боялась шелохнуться, чтоб не спугнуть голодных птиц. Хотя больше всего в моем чудо-доме радовали не благодарные трели птиц и довольный вид Феди, а завистливые взгляды Зои, которой оставалось только в собственных мечтах быть моей гостьей и злостно развешивать на деревьях возле собственного дома пародии на мои кормушки.
Зимой девяносто четвертого я впервые серьезно заболела. Ангина, тот еще сюрприз. Но со стадом колючих ежей в горле, сопровождаемым высокой температурой и неспособностью нормально глотать даже собственную слюну, у меня связаны теплые воспоминания. Той зимой себе в помощь мама вызвала бабушку Галю, папину маму, которая помогала со мной, пока мама возилась с Клавдией. Чтобы отвлечь от болезни, тоски-печали и скуки, бабушка принялась обучать меня рукоделию. До сих пор кончики пальцев нервно подергиваются от ужаса, когда я возвращаюсь в те дни, но на душе становится тепло.
То, что плести крючком – не мое, я поняла сразу, достаточно было одного взгляда на этот странный предмет. Вышиванием я увлекалась ровно один день. Это слишком кропотливая работа, и остекленевшие от болезни и лекарств глаза просто отказывались напрягаться. А вот вязание меня увлекло, пусть и ненадолго.
За считаные дни я сумела проколоть острыми спицами нежную подушечку почти каждого пальца, а указательные и большие страдали не единожды. Но это занятие я не бросила. А как я гордилась всеми своими удавшимися «лицевыми» и «изнаночными», когда у меня начало получаться!
Седьмого апреля мой Федя получил в подарок кроваво-молочного цвета шарф. Шарф должен был быть просто молочным, но проколотые пальцы внесли свои правки. Я принципиально его не стирала ни единого раза, с любовью рассматривая каждое из четырех засохших рыжих пятен крови, вытекшей из моих несчастных пальцев. Этот «шарф», если так можно назвать плетеную линейку, не в состоянии согреть даже шею Барби, не то что слона. Но это ничуть не сказывалось на моей гордости. Позже этот шедевр рукоделия я стану носить на запястье руки как напоминание, что в каждом ужасном и болезненном дне можно отыскать что-то хорошее. Жаль, что иногда дни бывали слишком кошмарными и шарф казался лишь бесполезно болтающейся на моей руке тряпкой.
ОТЕЦ
17 октября 1995 года (третий класс, восемь лет)
Во время второго урока у меня ужасно разболелась голова. Терпеть боль и сидеть на занятиях с жаром в мозгах у меня нет никакого желания. Я сразу сообщаю учительнице о своей проблеме, и она тут же отправляет меня в школьный медпункт. Пожилая медсестра, похожая на перекормленного бульдога, складки которого не скрывал, а подчеркивал меньший на пару размеров белый халат, равнодушно измеряет мне температуру и, сухо констатировав «37,3», отправляет выздоравливать домой.
– Что толку травить тебя аспирином, если я знаю, что он не поможет? А других лекарств у меня нет. Ступай домой, пусть мама напоит тебя горячим чаем с малиной да медом, пользы больше будет. Так и передай маме, что я прописываю тебе как можно больше горячего питья, куриный бульон и постельный режим. Через пару-тройку дней от простуды и следа не останется.
К тому времени как я возвращаюсь в класс за вещами, голова болит уже не так сильно, как я стараюсь это изобразить, я могла бы перетерпеть неприятные спазмы, но мне так не хочется сидеть на уроках. Куда интереснее смотреть по видеомагнитофону любимые мультики, тем более когда никого нет дома. Медсестре, естественно, о том, что мамы дома нет и кормить меня бульоном некому, знать необязательно. А чай с вареньем я и сама умею делать, да и где стоит мед – знаю.
Вот уже неделю мама лежит в больнице с сестрой и появляется дома не чаще одного раза в день – за свежим бельем и едой, а бывает, и не появляется вовсе. У Клавдии «поднялся ацетон». Что это такое, я не знала, но тихо радовалась отсутствию в доме вечно болеющей и хнычущей не слишком удачной копии меня. Папа ежедневно трудится на пилораме и домой раньше семи вечера не является. Выходит, дом полностью в моем распоряжении. Сейчас папа не сможет отправить меня учить уроки, чтобы, развалившись в кресле с банкой пива, в одиночку смотреть свои дурацкие боевики.
