Никто толком не знал, когда он ушёл.
Снусмумрик утверждал, что Муми-папа собирался вместе с Хемулем ставить сеть на уклеек, но, по словам Хемуля, папа, как всегда, просто сидел на веранде, а потом вдруг заявил, что ему жарко и немного скучно и что он должен починить мостки. Однако мостки папа не починил, потому что они остались такие же кособокие, как раньше. И лодка всё так же стояла на месте.
Куда бы папа ни направился, ясно было, что он не уплыл, а ушёл по суше. А уйти он, разумеется, мог куда угодно, во все стороны было одинаково далеко. Так что искать его не имело никакого смысла.
— Рано или поздно придёт, — решила Муми-мама. — Он сам так говорил когда-то — и всегда возвращался, а значит, вернётся и на этот раз.
За папу никто не переживал, и это было хорошо. Они договорились никогда друг за друга не волноваться, чтобы каждый чувствовал себя свободным и не мучился угрызениями совести.
Поэтому мама без лишних вздохов просто набрала петли для нового вязанья, а папа тем временем шагал дальше куда-то на запад, следуя одной своей смутной идее.
Эта идея была связана с мысом, который папа заметил однажды на прогулке. Мыс выдавался далеко в море, небо тогда было жёлтое, и к вечеру поднялся ветер. Папа никогда не бывал на этом мысу и не видел, что там, на другой стороне. Все тогда хотели скорее вернуться домой пить чай. Они всегда хотели домой в самый неподходящий момент. Но папа задержался на берегу, глядя на море. И как раз в этот миг от берега отделилась череда маленьких белых лодочек со шпринтовыми парусами
[1] и двинулась в открытое море.
— Хаттифнаты, — сказал Хемуль, вложив сюда всё: немного презрения, немного опаски и отчётливое осуждение. Хаттифнаты — чужие и непонятные, не смертельно, но опасные, другие.
И тогда папу охватила нестерпимая тоска и меланхолия, и он понял одно: он совершенно точно не хочет пить чай на веранде. Ни в этот вечер, ни в какой другой.
Это было давно, но он явственно помнил тот миг. И в один прекрасный день ушёл.
Было жарко, папа брёл наугад.
Он не смел ни задуматься о своём поступке, ни прислушаться к своим чувствам, он шёл прямо на закат, щурясь из-под шляпы и насвистывая, но не какую-то известную мелодию, а просто так. Холмы бежали вверх и вниз, деревья расходились с ним и исчезали позади, а тени вытягивались по мере того, как папа двигался дальше.
Солнце только-только нырнуло в море, когда он вышел на длинный каменистый пляж. Сюда не вела ни одна дорога, и никому бы и в голову не пришло здесь прогуливаться.
Папа впервые видел это место: печальный серый пляж, единственный смысл которого заключался в том, что тут кончалась суша и начиналось море. Папа спустился к воде.
И что бы вы думали? — а иначе ведь и быть не могло! — вдоль берега медленно плыла по ветру маленькая белая лодка.
— Вот они, — спокойно сказал папа и помахал.
На борту было всего три хаттифната, таких же белых, как лодка и парус. Один сидел на руле, два других — спиной к мачте. Все трое глядели вдаль, и вид у них был такой, будто они повздорили. Но Муми-папа слыхал, что хаттифнаты никогда друг с другом не ссорятся, они очень тихие существа и всё, что им надо, — это плыть вперёд, чем дальше, тем лучше. Лучше всего — до самого горизонта или на край света, что, вероятно, то же самое. Так, во всяком случае, говорят. А ещё говорят, что хаттифнатам ни до кого, кроме себя самих, нет дела, что они заряжаются от грозы и опасны для всех, кто обитает в гостиных и на верандах и всегда делает одно и то же в одно и то же время.
Всё это интересовало папу с тех пор, как он себя помнил, но, поскольку говорить о хаттифнатах иначе чем намёками не принято, он пока не знал, как всё обстоит на самом деле.
Похолодев до кончика хвоста, Муми-папа напряжённо наблюдал, как приближается белая лодка. Хаттифнаты не махали — разве хаттифнат снизойдёт до столь обыденного жеста? — но они определённо плыли к нему. Протяжно шаркнув днищем о гальку, лодка воткнулась в берег.
Хаттифнаты обратили на папу свои круглые бесцветные глаза. Тот снял шляпу и начал объяснять. Хаттифнаты покачивали лапками в такт его словам, отчего папа смутился и запутался в длинной фразе о горизонтах, верандах, свободе выбора и чаепитиях, когда на самом деле пить чай совсем не хочется. Наконец папа замолчал, совсем сконфуженный, и лапки хаттифнатов замерли.
«Почему они ничего не говорят? — нервно подумал папа. — Они что, меня не слышат или считают, что я смешон?»
Он протянул лапу и издал любезный вопросительный звук, но хаттифнаты не шевельнулись. Их глаза постепенно желтели, вбирая цвет неба.
Папа опустил лапу и отвесил неловкий поклон.
Хаттифнаты тут же встали и тоже поклонились, очень торжественно и все трое одновременно.
— Спасибо, — сказал папа.
Он больше не пытался ничего объяснять, а просто сел в лодку и оттолкнулся от берега. Небо было такое же пламенеюще-жёлтое, как в тот далёкий день. Лавируя против ветра, лодка медленно вышла в море.
Муми-папа никогда ещё не был так спокоен и доволен всем вокруг. Не нужно было ничего говорить или объяснять, ни себе, ни другим. Он просто сидел, смотрел на горизонт и слушал, как под лодкой хлюпают волны.
Когда берег исчез, над морем встала луна, жёлтая и круглая, как шар. Папа в жизни не видел такой большой и такой одинокой луны. И не представлял, что море может быть таким огромным и безупречным, каким он увидел его сейчас.
Муми-папа вдруг подумал, что в мире нет ничего настоящего и бесспорного, кроме луны, моря и лодки с тремя молчаливыми хаттифнатами.
И ещё, конечно, горизонта, сулящего ему восхитительные приключения и безымянные тайны — теперь, когда он наконец обрёл свободу.
Муми-папа решил, что будет безмолвен и загадочен, как хаттифнат. Того, кто не болтает попусту, все уважают. Думают, раз ты молчишь, то много знаешь и живёшь страшно увлекательной жизнью.
Папа посмотрел на хаттифната, сидевшего у руля в свете луны. Ему захотелось как-то поддержать его, выразить солидарность, что ли. Но папа решил промолчать. Да и не шло ему в голову ничего, как бы это сказать… ничего хорошего.
Что там говорила о хаттифнатах Мюмла? Как-то раз весной, за обедом, она обмолвилась, что они, дескать, живут разгульной жизнью. А Муми-мама ответила: «Ну что за ерунда», а Мю ужасно заинтересовалась и потребовала, чтобы ей немедленно объяснили, что это такое. Но кажется, никто толком не знал, как это — жить разгульной жизнью. Наверное, это значит быть диким и свободным в самом широком смысле.
