Раскрасневшаяся Гафса крутила и крутила в руках сахарницу, уже сто раз пожалев, что пришла.
— В это время, ближе к концу лета, случаются порой нешуточные штормы, — осторожно проговорила она наконец.
Филифьонка разочарованно замолчала и замкнулась. Гафса подождала немного, а потом продолжила, слегка раздражённо:
— В эту пятницу я вывешивала бельё на просушку — и, поверите ли, до самой калитки бежала за своей лучшей наволочкой, такой был ветер. А каким средством для стирки вы пользуетесь, фру Филифьонка?
— Не помню, — ответила Филифьонка и вдруг почувствовала ужасную усталость оттого, что Гафса даже не попыталась её понять. — Хотите ещё чаю?
— Нет, спасибо, — сказала Гафса. — Было чрезвычайно приятно к вам заглянуть. Но боюсь, мне пора потихоньку возвращаться домой.
— Конечно-конечно, — ответила Филифьонка. — Понимаю.
Небо над морем почернело, у берегов ворчали волны.
В комнате было мрачновато, но если бы Филифьонка зажгла лампу уже сейчас, Гафса решила бы, что ей страшно, сидеть же без света было неприятно. Острый носик Гафсы сморщился сильнее обычного, казалось, ей тут не по себе. Но Филифьонка не встала проводить её, она сидела неподвижно, ничего не говоря, и только крошила глазированное печенье на маленькие кусочки.
«Какая неловкость», — подумала Гафса и, незаметно взяв с комода свою сумочку, сунула её под мышку. Зюйд-вест усиливался.
— Вы говорили о ветре, — внезапно сказала Филифьонка. — О ветре, который унёс ваше бельё. Я же говорю о циклонах. О тайфунах, дорогая Гафса. О торнадо, смерчах, цунами и песчаных бурях… О наводнениях, уносящих дома… Но в первую очередь я говорю о себе, хотя знаю, что это неприлично. Я знаю, что грядёт хаос. Я всё время об этом думаю. Даже когда стираю свой половик. Вы меня понимаете? Вы испытываете что-то подобное?
— Можно добавить уксус, — сказала Гафса, глядя в свою чашку. — Чтобы тканые половики не линяли, можно добавить в воду для полоскания немного уксуса.
И тогда Филифьонка не на шутку разозлилась, что было очень на неё не похоже. Ей нестерпимо захотелось как-то задеть Гафсу, и она сделала первое, что пришло ей в голову: указав на страшненький куст, закричала:
— Посмотрите! Какой красивый цветок! И так прекрасно сочетается с сервизом!
И тогда Гафса тоже разозлилась. И тоже почувствовала ужасную усталость. Вскочив со стула, она воскликнула:
— Вовсе нет! Ваш цветок слишком нелепый, колючий, броский и вызывающий, он никак, ну никак не подходит для чаепития!
Дамы попрощались, Филифьонка закрыла дверь и вернулась в гостиную, огорчённая и разочарованная. Чаепитие не удалось. Серый колючий куст, усыпанный тёмно-красными цветами, стоял посреди стола. Вдруг Филифьонке подумалось, что дело не в цветах, что на самом деле во всём виноват сервиз, который вообще ни с чем не сочетается.
Она поставила куст на подоконник.
Море переменилось. Вода посерела, волны обнажали белые зубы и злобно клацали ими у берега. Небо было красноватое и тяжёлое.
Филифьонка долго-долго стояла у окна и слушала разгулявшийся ветер.
Вдруг зазвонил телефон.
— Фру Филифьонка? — осторожно спросил Гафсин голос на другом конце.
— Ну конечно, это я, — ответила Филифьонка. — Здесь, кроме меня, никто не живёт. Вы благополучно добрались до дома?
— Да-да, — сказала Гафса. — Похоже, опять поднимается ветер. — Гафса немного помолчала, а потом добродушно продолжила: — Фру Филифьонка? Все эти ужасы, о которых вы рассказывали… Они с вами часто случаются?
— Нет, — ответила Филифьонка.
— То есть только иногда?
— Вообще-то, ещё ни разу не случались, — сказала Филифьонка. — Просто чувство такое.
— О, — сказала Гафса. — Честно говоря, я просто хотела поблагодарить вас за чай. Значит, с вами никогда ничего такого не случалось?
— Нет, — ответила Филифьонка. — Спасибо за звонок. Надеюсь, мы ещё увидимся.
— Я тоже, — сказала Гафса и повесила трубку.
Филифьонка посидела немного, ёжась от холода и поглядывая на телефон.
«Скоро почернеет в окнах, — подумала она. — Можно завесить их одеялами. Можно отвернуть зеркала к стене». Но не стала ничего делать, а просто продолжала сидеть, слушая, как воет в трубе ветер. Точь-в-точь как маленький брошенный зверёк.
С южной стороны дома по стене застучал рыболовный сачок, оставшийся от хемуля, но Филифьонка не решилась выйти, чтобы положить его на землю.
Дом дрожал мелкой, едва ощутимой дрожью. Ветер задул иначе — теперь он набрасывался порывами, слышно было, как буря изготовилась к прыжку и скачкáми помчалась по морю.
С черепичной крыши сорвалась одна плитка и раскололась вдребезги о камни. Филифьонка вздрогнула, встала и быстро прошла в спальню. Но в спальне слишком просторно — вряд ли тут безопасно. Кладовка! Маленькая, укромная. Филифьонка схватила одеяло и бросилась в кухню. Ногой распахнула дверцу в кладовку и, тяжело дыша, захлопнула за собой. Звуки шторма сюда почти не долетали. К тому же в кладовке не было окон, только маленькое вентиляционное отверстие.
Филифьонка на ощупь пробралась вглубь, за мешок с картошкой, и, накрывшись одеялом, свернулась в клубок под полкой с вареньем.
Пока она сидела, её воображение стало рисовать собственный шторм, намного чернее и безудержнее того, что сотрясал её дом. Гребешки пены превратились в больших белых драконов, смерч с рёвом закрутил и поднял в воздух столб воды на горизонте — чёрный сверкающий столб, он мчался прямо к ней, всё ближе и ближе…
Бури в её воображении всегда были страшнее настоящих, всегда. И в глубине души Филифьонка немного гордилась своими катастрофами, которые были только её, и больше ничьи.
«Гафса — дура, — рассуждала она про себя. — Глупая дамочка, которая думает только о печенье и наволочках. И в цветах она тоже ничего не смыслит. Ей меня никогда не понять. Сейчас она сидит дома, уверенная, что со мной никогда ничего не случалось. А я каждый день переживаю конец света и всё же каждый день одеваюсь, раздеваюсь, ем, мою посуду и как ни в чём не бывало принимаю гостей!»
Филифьонка высунула нос из кладовки, строго поглядела в темноту и сказала:
— Я вам покажу.
Что бы это ни значило. Потом снова заползла под одеяло и заткнула уши.
