«Может, сыграю вечером что-нибудь», — подумал он.
Позднеосенние вечера были очень тёмными. К ночи Филифьонка всегда делалась больной. Нет ничего хуже, чем вглядываться в темноту, это всё равно что уходить прямиком в бесконечность, да ещё в одиночку. Поэтому раньше Филифьонка молниеносно выставляла мусорное ведро на кухонное крыльцо и торопливо захлопывала за собой дверь.
Но в этот вечер она остановилась на крыльце и прислушалась: Снусмумрик в своей палатке играл красивую неуловимую мелодию. Филифьонка была музыкальная филифьонка, хотя об этом и не подозревал никто, включая её саму. Она слушала затаив дыхание и забывала все свои горести, длинный и тонкий её силуэт темнел на фоне освещённой кухни, идеальная мишень для всех ночных опасностей. Но ничего страшного не произошло. Когда музыка закончилась, Филифьонка глубоко вздохнула, опустила ведро на крыльцо и вернулась в дом. Выносить мусор была обязанность хомсы.
А хомса Киль рассказывал у себя на чердаке:
«Существо свернулось вокруг озерца за папиной табачной грядкой и ждало. Оно ждало, когда вырастет таким большим и сильным, что ни из-за чего не будет расстраиваться и нуждаться не будет ни в ком, кроме самого себя. Конец главы».
14
Само собой, в маминой и папиной комнатах никто не спал. Мамина комната смотрела на восток, потому что мама любила утренние часы, а папина на запад, потому папа любил погрустить, устремив взор на вечернее небо.
Как-то раз в сумерках Хемуль прокрался наверх к папиной комнате и почтительно остановился в дверях. Это была комнатка со скошенным потолком, место, где можно побыть в одиночестве. Или даже место, позволяющее слегка отойти в сторону. На синих стенах папа развесил странной формы ветки, некоторые таращили сделанные из брючных пуговиц глаза. Ещё там висел календарь, изображающий кораблекрушение, а над кроватью обломок доски с надписью: «Haig’s whisky». На комоде валялось несколько необычных камушков, слиток золота и кучка мелочей, которые, отправляясь в путь, в последнюю минуту оставляют дома. У зеркала стояла островерхая модель маяка с деревянной дверцей в специальном углублении, с заборчиком из латунных гвоздиков на верхней площадке. Была даже лестница, которую папа смастерил из медных проводков. В каждом окне блестел кусочек серебряной бумаги.
Хемуль оглядел комнату и попытался вспомнить Муми-папу, попытался вспомнить, чем они вместе занимались и о чём болтали, — и не смог. Тогда Хемуль подошёл к окну и выглянул в сад. Ракушки вокруг засохших клумб поблёскивали в сумерках, небо на западе золотилось. Большой клён казался чёрным на фоне заходящего солнца, Хемулю открылся тот самый пейзаж, который видел в осенних сумерках Муми-папа.
И тут Хемуль понял, чем он займётся, — он построит для папы дом на большом клёне! Хемуль прямо засмеялся от радости. Дом на дереве, что может быть лучше! Высоко над землёй, в крепких чёрных ветвях, подальше от семьи — свобода, приключения, фонарь на крыше, и они будут сидеть там вдвоём, слушать, как юго-западный ветер скрипит стенами, и беседовать, и наконец-то наговорятся всласть! Хемуль выбежал на лестницу и закричал:
— Хомса!
Хомса вылез из своего убежища.
— Опять читал? — спросил Хемуль. — Вредно столько читать. Слушай-ка. Ты любишь выдёргивать гвозди?
— Не думаю, — ответил хомса.
— Чтобы что-нибудь получилось, — объяснил Хемуль, — всегда надо, чтобы один строил, а другой подносил доски. Или чтобы один забивал гвозди, а другой выдёргивал старые.
Хомса молча посмотрел на Хемуля, понимая, кто именно должен стать этим другим.
Они пошли к поленнице, и хомса принялся выдёргивать гвозди. Доски и брёвна были старые, муми-семейство насобирало их на берегу — плотная серая древесина с накрепко приржавевшими гвоздями. Хемуль прошёл дальше, к клёну, запрокинул голову и погрузился в размышления.
Хомса выкручивал и выдёргивал. Закат, перед тем как погаснуть, сделался жёлтым, как огонь. Хомса рассказывал про существо, рассказывал всё лучше и лучше, уже не словами, а картинками. Слова — это опасно, а существо подошло к очень важному моменту в своём развитии, оно готовилось измениться. Оно больше не пряталось, оно смотрело и слушало, оно скользило, точно тьма, по краю леса, насторожённо, но без всякого страха…
— Ты любишь выдёргивать гвозди? — спросила за спиной Мюмла. Она сидела на козлах.
— Что? — не понял хомса.
— Ты не любишь выдёргивать гвозди и всё-таки выдёргиваешь, — сказала Мюмла. — Мне интересно почему.
Киль смотрел на неё и молчал. От Мюмлы пахло мятой.
— И Хемуля ты не любишь, — продолжала она.
— Я об этом никогда не задумывался, — недоуменно пробормотал хомса и тут же задумался, нравится ему Хемуль или нет.
Мюмла спрыгнула с козел и ушла. Сумерки быстро густели, с реки поднимался серый туман, стало очень холодно.
— Открой, — крикнула Мюмла у кухонной двери. — Я хочу погреться у тебя в кухне.
Впервые кто-то сказал «у тебя в кухне», и Филифьонка немедленно открыла.
— Можешь посидеть на моей кровати, — сказала она. — Только не мни покрывало.
Мюмла свернулась на кровати, втиснутой между плитой и посудным шкафчиком, а Филифьонка принялась готовить хлебную запеканку на завтра. Она нашла мешок старых хлебных крошек, которые муми-семейство припасло для птиц. В кухне было тепло, огонь потрескивал в печи, трепетал отблесками на потолке.
— Ну вот, теперь совсем как раньше, — сказала Мюмла сама себе.
— Ты хочешь сказать, как при Муми-маме, — неосторожно уточнила Филифьонка.
— Нет, совсем нет, — откликнулась Мюмла. — Только печь такая же.
Филифьонка всё возилась с запеканкой, она бегала по кухне туда-сюда, стуча каблучками и внезапно наполняясь рассеянными и тревожными мыслями.
— В каком смысле? — спросила она.
— Мама всегда насвистывала, когда готовила, — объяснила Мюмла. — И всё было как-то… Не знаю даже. Просто по-другому. Иногда они отправлялись куда-нибудь и еду брали с собой, а иногда вообще забывали поесть…
Мюмла прикрыла голову руками, чтобы поспать.
— Думаю, я получше тебя знаю Муми-маму, — сказала Филифьонка.
Она смазала форму маслом, вылила на дно остатки вчерашнего супа и когдатошнюю варёную картошку, уже не похожую на себя, она бегала, суетилась и в конце концов подскочила к спящей Мюмле и крикнула:
— Если б ты знала то же, что и я, ты бы так не спала!
Мюмла проснулась и лежала неподвижно, глядя на Филифьонку.
