— Значит, «настолько ясно, насколько это возможно в лунном свете»?.. А из твоего окна открывается вид на все эти земляные работы — строительство искусственного холма и рытье пруда?
— Ну, да. Выглянешь — и сразу налево.
— В том направлении ты тогда не смотрела?
— Смотрела. Очень красиво. Можно написать что-нибудь абстрактное — потрясающие образы навевает.
— Например, такой: тропинка сквозь снега уходит вдаль?..
— Нет, ничего такого… очевидного. И вообще, дорожки не было, снег лежал нетронутый на всем переднем плане. Не потревоженный ничем.
— Ты уверена?
— Абсолютно. Именно поэтому натура мне и понравилась.
— И нигде не виднелось никаких дополнительных деталей? Скажем, хоть небольшой колесной колеи или человеческих следов. Ну, вдруг?
— Нет, Рори, ничего такого. Винсент прикатил со своей тележкой по уже протоптанной дороге — прямо вокруг дома.
— А потом, утром, ты выглядывала снова в окно?
— Да, любимый, выглядывала. И нигде на снегу никаких следов не обнаружила. Могу еще доложить тебе, что сразу после нашего с тобой разговора по телефону я выходила погулять и рассматривала скульптуру Найджела. Она уже вся расплылась от оттепели, особенно с наветренной стороны. Но узнать еще было можно. Потом я обогнула дом мимо окон гостиной и взглянула на ту полуночную натуру еще и под прямым, что называется, углом. Никаких следов на снегу не было — нигде. Все дорожки вокруг усадьбы, и во дворе, и подъездная аллея тоже — все покрылось грязной растоптанной жижей, что естественно — по ним ходила масса народа. Двор только успели вымести.
— Итак, отсюда мы заключаем: ни ночью, ни утром никто не приближался к зоне земляных работ?
— Только если с обратной стороны. Хотя даже в этом случае следы на склоне холма должны были остаться.
— И снег после полуночи не падал?
— Нет. Только дул северный ветер, а на небе с утра ни облачка не появлялось.
— Да-да. Безобразие, которое мистер Смит называет «ветрищей», продолжалось всю ночь. Спасибо, милая. Теперь иди к себе, хорошо? Я скоро вернусь.
— А не могла бы я?..
— Что?
— Я хочу сказать: не могу ли я тебе чем-то помочь? А не просто сидеть и ждать, как какие-нибудь тошнотворные ангелы
[140]?
— А что! Пожалуй, можешь. Ты мне очень поможешь, если возьмешь мой маленький несессер, спустишься в зал и соберешь все до последнего осколочка этой проклятой Билл-Тасмановой зеленой вазы. Только старайся брать их очень аккуратно, пальцами прикасаться как можно меньше. Поднимай каждый кусочек за краешек, складывай в несессер, а потом тащи наверх. А я буду здесь. Справишься?
— Одна нога здесь — другая там.
Когда его жена принялась за работу, детектив направился наверх, к столику на балюстраде, где прежде стояла ваза, и глянул вниз. Оттуда был виден абажур торшера, вокруг него — пятно яркого света, а в пятне — россыпь фарфоровых осколков, макушка, плечи и колени Трой. Тонкие длинные руки бесшумно шарили по полу. Ее фигура находилась прямо под ним.
Сам столик, тоже китайский, изящный, но крепкий, был вплотную придвинут к перилам галереи. Черного дерева подставка для вазы осталась на своем месте — если мысленно представить себе вазу на ней, то получалось, что основание этого антикварного сокровища находилось вровень с перилами. Видимо, подумал Аллейн, идея Хилари заключалась в том, чтобы снизу, из зала, каждый мог обратить внимание на чудо из «зеленого семейства» во всей его красе. Что и говорить, Аллейну этой бесконечно долгой ночью пришлось обратить на него самое пристальное внимание. Пусть даже внимание это, так сказать, стоило сыщику ушибленного плеча, а драгоценной вазе — существования.
Он снова включил на галерее весь свет, да еще вдобавок полицейский фонарь, оставленный ему Рэйберном, и сантиметр за сантиметром изучил всю поверхность столика. Аллейн так увлекся этим занятием, что не успел еще окончить его даже тогда, когда Трой потушила в зале торшер и присоединилась к нему.
— Ищешь следы когтей?
— Угу.
— Нашел?
— Пока нет. Но ты иди ложись. Я тут почти закончил. Давай несессер, я его сам прихвачу.
Когда где-то в недрах усадьбы большие напольные часы пробили час ночи, детектив наконец проскользнул в супружескую спальню. Трой предпочла даже не спрашивать, обнаружил ли он на китайском столике какие-либо следы Знайки.
Ясно было, что их там нет.
IV
Аллейн дал себе строгое обещание встать ровно в три часа ночи и сдержал его. Стараясь не потревожить сон Трой, он в потемках пробрался через всю спальню в их гардеробную, побрился и вымыл лицо ледяной водой. Затем посмотрел в окно. Луны в небе не было, зато сквозь тонкую пленку летящих по нему облаков сияли звезды. Ветер все еще задувал, но дождь прекратился. Очевидно, буйство «ветрищи» сходило на нет. Детектив с трудом и неохотой оделся: натянул на себя два толстых свитера и запихал в карман брюк матерчатую кепку.
Затем при свете полицейского фонарика он добрался до коридора и направился вниз. Зал простирался под ним мрачной темной пещерой — лишь последние «глазки́» угольков дотлевали красными рубинами в очаге. От подножия лестницы он двинулся к проходу в западное крыло, свернул туда и бесшумно добрался до библиотеки.
Она тоже была погружена в беспросветный мрак. Знакомая вонь от масляной краски и скипидара наполнила ноздри — Аллейн почувствовал себя как у жены в мастерской. Интересно, портрет Хилари уже вернули из ссылки сюда, в библиотеку?
Сыщик отошел от входа и точно так же, как до него Трой, был напуган неожиданно громким щелчком снова отскочившей дверной «собачки» — дверь слегка приоткрылась снова. Аллейн опять закрыл ее — поплотнее.
Свет от фонаря заплясал по комнате, вырывая на доли секунды из мрака книги, лампы, спинки кресел, лепнину и картины. Вот и рабочая скамья Трой, а возле нее — мольберт. Наконец-то.
Лицо хозяина «Алебард» выступило навстречу из темноты и будто бы вопросительно воззрилось на детектива. Тот постепенно подходил все ближе к портрету, и черты Хилари усиливались, очерчивались резче — он словно оживал на холсте. Поистине, художница Трой Аллейн не принадлежала к школе репрезентативной живописи. Скорее ей удалось обобщить некоторые черты Билл-Тасмановой личности и, использовав их в качестве сырого материала, перенести прямо на полотно.
Что же это за черты? Что она разглядела в нем?
В первую очередь, конечно, бросалось в глаза чуть надменное выражение, то самое, из-за которого Трой сама сравнила Хилари с «симпатичным верблюдом». Что еще заметно в этом лице? Утонченность — безусловно. Брезгливость. Какая-то дерзость. Что-то неуловимо причудливое, чуднóе… К тому же неожиданным образом, подчеркнув глубокие борозды, сбегавшие от ноздрей прямо к уголкам фавновского рта, подчеркнув непропорциональную тяжесть этого рта, она выявила в своем натурщике гедониста.
