— Бедный малыш!
— Бедный? Вот и моим дяде с тетей тоже так казалось: бедный. Я имею в виду отцовских родственников по линии его матери, полковника и миссис Форрестер. С ними вам завтра тоже предстоит встретиться. При крещении им дали имена: Фредерик Блошингтон и Колумбина, так что в семье их, естественно, всегда звали дядюшка Блошка и тетушка Клумба — многие, полагаю, уже и позабыли изначальные формы, а также смысл шутки.
— И эти дядя с тетей тоже вмешивались в процесс вашего обучения?
— О да, самым энергичным образом. Прознав о том, как обращается со мною отец, они самолично отправились к нам в Ист-Энд
[61]. Тетя Клумба — тогда она была довольно решительной молодой дамой — забарабанила зонтиком по закрытой двери ко мне в комнату и, когда ее туда допустили, высказала целый ряд весьма откровенных замечаний по поводу моей судьбы, причем муж поддержал ее горячо, хоть и не так бурно. Потом они в ярости удалились, но тем же вечером вернулись с конкретным предложением.
— По поводу вашего образования?
— По поводу моей персоны в целом — так сказать, in toto
[62]. Отец сперва сказал: вот, мол, еще чего не хватало — и послал эту пару подальше, но в глубине души он очень их любил. И поскольку наш скромный дом был приговорен к сносу из-за «антисанитарных условий проживания», а новую «резиденцию» было не так-то легко найти, в итоге старик уступил. Смею думать, на него повлияла в этом вопросе еще и угроза судебного преследования со стороны органов социальной защиты детей. Как бы там ни было, но я в результате уехал жить с дядей Блошкой и тетей Клумбой.
— Вам у них нравилось?
— Да. С отцом я связи не потерял. Он уладил все свои недоразумения с Форрестерами, и мы часто, так сказать, обменивались визитами. Когда мне исполнилось тринадцать, старик уже по-настоящему разбогател и смог послать меня в школу, где сам когда-то учился. К счастью, он догадался записать меня в ее будущие ученики еще с рождения. Это до некоторой степени избавило их с дядей и тетей от бремени старых обязательств, а я по сей день испытываю живейшую благодарность к добрым Блошке и Клумбе.
— Буду рада с ними познакомиться.
— Их многие держат за чудаков. Лично мне они такими не кажутся, ну а вы сможете сами судить.
— Чудаков? В каком смысле?
— Ну… Форрестеры склонны к мелким отступлениям от обычных норм поведения — я бы так это назвал. За пределами своего дома они никогда не расстаются с летними зонтами в зеленую полоску, которым бог знает сколько лет. И, проснувшись утром, первым делом открывают их: предпочитают, понимаете ли, тенистую прохладу прямым солнечным лучам. Еще они всегда привозят с собой огромное количество своих ценных вещей — все бриллианты тети Клумбы и все акции-облигации дяди Блошки. Плюс еще значительные суммы живой наличностью. Дядя Блошка держит их в чемодане вместе со старым мундиром. Старикан давно в запасе.
— Что ж, во всем этом, пожалуй, и впрямь можно усмотреть некоторое чудачество.
— Вы полагаете? Да, возможно, вы и правы. Но я отвлекся. Обучение мое поначалу шло по общей программе, но позднее отец настоял, чтобы меня особо серьезно и тщательно готовили по теоретической части того предмета, в котором я здорово преуспел. К моменту смерти родителя я уже считался одним из ведущих в Европе специалистов по керамике основных эпох китайской истории. Мы с дядей Бертом стали очень состоятельными людьми. Буквально все, к чему я прикасался, обращалось, что называется, в золото. Иными словами, я принадлежал отнюдь не к неимущим, а как раз к очень даже имущим. Вдобавок мне нечеловечески везло в азартных играх. Я дважды выигрывал целые состояния, по-княжески огромные — и, заметьте, не облагаемые налогом — на ФПТ
[63]. В этом мне подал пример дядя Берт.
— Чудесно у вас все сложилось.
— В самом деле? Мне и самому нравится. Во всяком случае, благодаря достатку я смог позволить себе собственные чудачества. Наверное, вам они покажутся не менее радикальными, чем чудачества дяди Блошки и тети Клумбы.
— Например?
— Например, об этом доме. И о здешнем штате прислуги. Прежде всего, знаете ли, о прислуге! «Алебарды» с тюдоровских времен и до 1810-х годов принадлежали моим предкам по отцовской линии — Билл-Тасманам. В здешних краях мы были самой влиятельной семьей. Наш девиз состоял из одного простого слова: Unicus
[64] — в сущности, это то же самое что «непревзойденный». Превосходный в своем роде. Не имеющий равных. Причем мои предки понимали эту последнюю идею буквально: они всегда отказывались от пэрства, хоть его много раз им предлагали, и вели себя словно независимые властители, как короли! Рискую показаться вам высокомерным и самонадеянным, — с улыбкой добавил Хилари, — рядом с пресловутыми предками я — словно фиалка среди замшелых камней.
— Почему же ваша семья покинула «Алебарды»?
— Потому, дорогая, что они разорились! Вложили все до последнего гроша в вест-индские предприятия, а погубила их — и поделом, смею заметить, — отмена рабства. Дом пришлось продать, но в силу его плачевного состояния никому из новых владельцев он особо не приглянулся. Всякие фонды по надзору и спасению исторических памятников тогда еще находились, так сказать, в утробе времени, поэтому усадьба испытала на себе всю разрушительную силу запустения и начала раньше срока превращаться в развалины.
— И вы ее выкупили обратно?
— Два года назад.
— И восстановили?
— Все еще восстанавливаю. Ну да.
— За огромные деньги?
— Не говорите! Но, надеюсь, вы согласитесь: я делаю это со знанием дела и стиля.
— О да, конечно. Ну вот, — произнесла Трой Аллейн, — пока, пожалуй, все. Я закончила.
Хилари поднялся и небрежной походкой обошел мольберт, чтобы взглянуть на свой портрет.
— Безусловно, выходит крайне интересно. Просто замечательно интересно. Я рад, что вы по-прежнему принадлежите — по крайней мере, до известной степени — к школе реалистической фигуративной живописи, как я бы ее назвал. Мне вовсе не хотелось бы оказаться сведенным к шизоидной компоновке геометрических конструкций, как бы ни радовала она глаз абстракциониста.
— Вот как…
— Именно так. Впрочем, в Союзе торговых ассоциаций антикваров Европы (более известном в сокращении как «СТАРЬЁ» — вы уже, конечно, догадались) и этот портрет сочтут исключительно авангардным. Что ж, не пора ли нам чего-нибудь выпить? Уже, как я вижу, половина первого.
