— А он знает, как оно пишется?
— Понятия не имею.
— Ну так как же вы объясните «сходство почерков»?
— Начнем с того, что я не допускаю возможности, что Катберта и Найджела, независимо друг от друга, внезапно осенила идея строчить на одинаковой бумаге (это мой собственный сорт из библиотеки, я проверил) одинаковыми заглавными печатными буквами анонимки, полные яда одного, так сказать, сорта.
(А Мервина — идея развешивать над дверьми устройства от воров, промелькнуло в голове у Трой.)
— Равным образом неправдоподобно, — продолжал Хилари, — чтобы кто-то третий из слуг написал эти письма ради компрометации первых двух. Повторяю, все они очень дружны между собой и преданы друг другу. Все без исключения.
— Кто же тогда?
— Посмотрим, что нам остается. Есть факт: кто-то записки состряпал и подбросил. Это не я и, смею думать, не вы.
— Не я.
— Не вы. В таком случае придется прибегнуть к классическому reduction ad absurdum
[98]. Выбор, конечно, открывается самый неправдоподобный, но что делать? Блошка. Клумба. Крессида. Дядя Берт.
— А также Маулт.
— Великий боже! — воскликнул Хилари. — Любимый объект фантазий дяди Берта! Совсем забыл о Маулте. Разумеется. Запишите и его в список. Маулт, значит…
— Мистер Смит, кажется, считает…
— Да. Должен вообще заметить, — хозяин дома с беспокойством взглянул на Трой и принялся расхаживать по комнате, словно взвешивая, как лучше закончить фразу, — должен заметить, — продолжил он наконец, — что дядя Берт — ходячая диковина. Необыкновенный человек. Совсем необыкновенный.
— В самом деле?
— Да. У него масса личин. Есть личина под условным названием «злой насмешник из Ист-Энда». «Я, знаете ли, этакий хитрован из породы кокни», — говорит нам она. Он, конечно, и вправду из кокни. Тележечный торговец семидесятилетней выдержки, винтажный марочный экземпляр. Но давно взял себя в кавычки и сбрасывает их, только когда это нужно. Слышали бы вы его за столом переговоров! Никакого акцента, никаких чудачеств, он так же четок, нормален и выдержан, как все мы, а воспитан, боюсь, лучше большинства из нас.
— Любопытно.
— Весьма любопытно. Кроме того, у него, у дяди Берта, — глубоко оригинальное чувство юмора.
— Тяготеет к черной комедии?
— Да. Точно. Если бы такого жанра не существовало, он бы его придумал, — подтвердил Хилари. — Еще старик чертовски проницателен, разбирается в людях, любит копаться в тайниках их характеров. И еще ему не откажешь, конечно, в… — Билл-Тасман не закончил фразу. — Займусь-ка я елкой, — перебил он сам себя. — Это очень успокаивает.
С этими словами он распахнул крышку ящика с украшениями, стоявшего у подножия дерева…
Мистер Смит, уходя, оставил приоткрытыми тяжелые двойные двери в главный зал, и теперь оттуда вдруг послышались звуки переполоха и кутерьмы. Кто-то поспешно, чуть не кубарем несся по лестнице, издавая на ходу какие-то неясные шумы. Затем этот кто-то поскользнулся, упал, чертыхнулся, встал и резкими зигзагами двинулся дальше по залу. Наконец двери распахнулись настежь, и в гостиную снова ворвался Берт Смит.
Зрелище он являл собой ужасающее: в пижаме и цветастом халате, одна нога босая, другая — в тапке, редкие волосы разметаны в беспорядке, глаза навыкате, из открытого рта течет струйка пены. Видимо, подавляя позывы к рвоте, старик размахивал руками и силился заговорить.
— Отрава, — прошелестел он одними губами. — Меня отравили.
С губ его сорвался, переливаясь всеми цветами радуги, пузырь. Он медленно доплыл по воздуху до елки, на мгновение «приклеился» к ней странным рождественским шариком, вроде тех яблок, что свисали с «ветки поцелуев», и лопнул.
II
— Мыло, — определил Хилари. — Это просто мыло, дядя Берт. Успокойтесь, ради всего святого, и, умоляю, сходите прополощите рот. Там, в дальнем конце этажа, — уборная, вы сами знаете.
Мистер Смит пулей вылетел из гостиной.
— Вы бы его проводили, — полувопросительно предложила Трой.
— Что же дальше?! Чего еще нам ждать?! Как надоело! Несказанно противно все это. Ну что ж…
Хилари вышел вслед за старым компаньоном. Довольно долго тишину ничто не нарушало, потом художница услышала, как они вместе бредут обратно через зал и поднимаются к себе наверх. Еще чуть погодя вернулся Хилари — с совершенно потухшим лицом.
— В ячменной воде, — отрывисто бросил он. — Мыльный раствор сильнейшей концентрации. С гвоздикой, чтоб отбить запах. Ему было адски дурно. Ну, теперь мне все ясно.
— Ясно?..
— Это все-таки розыгрыш. Чей-то омерзительный и возмутительный розыгрыш. Господи, какая подлость! Да, еще в кармане пижамных штанов нашлась очередная мерзость: «Пачем мшьяк?». Старикан чуть от страха не умер.
— Как он сейчас?
— Еще слаб и бледен, но оправляется. И ярость в нем нарастает.
— Его трудно в этом винить.
— Кто-то у меня за все это ответит, — пообещал Хилари.
— Этот новый мальчуган на побегушках, помощник на кухне, наверное, исключается?
— Нет, не он. О прошлом слуг ему никто не стал бы рассказывать, а нашему типу, безусловно, известны и отношения Найджела с «великой грешницей», и «любовь» Катберта к слову «рогоносец», и промах Винсента в деле со средством от сорняков на основе мышьяка.
— И еще история Мервина и его «детской забавы».
— Стойте. Не хотите же вы сказать?.. Черт!
— Я обещала молчать. Наверное, эти три остальных сюжета до некоторой степени освобождают меня от данного слова, хотя все равно… Господи, ну ладно. Это произошло сегодня перед ужином. Уверена, что главный лакей тут ни при чем. Больше не хочу ничего говорить, не загоняйте меня в угол.
Некоторое время Хилари сидел неподвижно. Затем встал и начал спокойно распаковывать елочные игрушки.
— Я вот что сделаю, — произнес он наконец. — Я вообще не буду ничего делать. Выберу стратегию виртуозного бездействия. Некто хочет спровоцировать меня на грандиозный скандал, а я его устраивать не стану. Не стану я огорчать своих верных работников. Не дам испортить себе Рождество. Я тебе покажу, неизвестный трус! Слушайте, сейчас еще только десять вечера. Ну, никак не позже одиннадцати. Скорее за дело!
Они вместе набросились на елку. Хилари задумал композицию в золотистой гамме: в ход пошли игрушки позолоченного стекла; те, что побольше, — на нижних ветвях, чем миниатюрнее — тем выше и ближе к верхушке, а на самую маковку — навершие в виде золотого ангела. А также, конечно, пушистые гирлянды сияющего золотом «дождика» и масса свечек из золотого воска. Золотые звезды таинственно сверкали сквозь зеленеющую хвою. Замечательная получилась елочка.
