Про себя он подумал, что Воеводин и не собирается делать такие траты, но ему охота показать перед старым приятелем, что может это себе позволить.
Михалыч махнул рукой, соглашаясь и уступая автомобильчик, только пробурчал что-то про гусаров. Он предложил поехать в Заречье, сказал, что знает там отличный бар.
Через минуту они вышли из магазина. Воеводин втиснул свое обтянутое джинсовой рубашкой пузо в запыленный корейский джип и поехал впереди. Богдан последовал на своей изящной «дээс» за ним. Игрушечный кабрио в багажник не влез, он занял место на заднем сиденье, где раздувались белые пакеты из супермаркета — в них были всяческие деликатесы для вечернего визита.
Они доехали до Межи, по бетонному мосту на трех опорах пролетели над живописной рекой, отражавшей безоблачное небо, берега в романтических ивах и белые, серебристыми куполами увенчанные церкви. По дороге Богдан подумал, что стоит сделать один звонок: погулять по малой родине хорошо, но о делах забывать не будем. «Алло, Петра Сергеевича можно? Это Соловей, Богдан Анатольевич… Совещание? Ясно, перезвоню». Петр Сергеевич, зараза, уже вторую неделю оказывался на совещаниях, когда ему звонил Богдан.
В старой части Заречья, напротив краснокирпичного, украшенного башенками здания бывшего сахарного завода купцов Русановых (после революции — завода «Домский кондитер»), стоял обшитый желтой вагонкой дом в два этажа, с громадной рекламой во весь торец: «ПивКрафт. Возможно, самое вкусное пиво России». (Слово «возможно» было написано самыми мелкими буквами.)
Они вошли внутрь. Зал на первом этаже выглядел удешевленной копией популярных в Москве «ирландских баров»: там все закрывали темно-коричневыми досками от пола до потолка и сдабривали винтажными плакатами «Гиннесса», здесь были виниловые обои «под дерево» на стенах, линолеум «под дерево» на полу, а в простенках между окнами — два плаката советской эпохи, следующего содержания: на одном, озаглавленном «Долбанем!», ярко-красный рабочий заносил кувалду над винной бутылкой, на другом слепой в черных очках предупреждал: «Не пей метилового спирта!»
«Бог ты мой, куда меня занесло?» — подумал про себя Соловей.
— Не отравят тут нас? — полюбопытствовал он у приятеля.
Воеводин поморщился и примирительно сказал:
— Конечно, это не Рио-де-Жанейро. Но, поверь мне, здесь лучшее пиво в городе.
Его слова подтверждало то, что, несмотря на ранний для бара час, здесь уже сидели несколько пиволюбоводиночек и группа туристов, оживленно обсуждавших мощи святого в Зачатьевском монастыре.
Михалыч подвел старого приятеля к стойке, на которой было шесть пивных кранов (на ярких ярлыках красовались названия вроде «Копченый Пастор» и «Завтрак Махараджи»), а позади бармена выстроились в холодильниках ряды и ряды пивных бутылок всех мастей, с иностранными этикетками.
— Ты что предпочитаешь? — спросил Михалыч.
Богдан, развернувшись спиной к пивному изобилию, оперся о барную стойку.
— А помнишь, Михалыч, как мы с тобой как-то в июле случайно встретились? Году в 87-м или 89-м. Была суббота, и меня жена отправила на рынок, а заодно дала бидон для кваса. Иду, бидоном помахиваю, а тут ты. Вопишь: «Толич! За „Пионером“ хорошее „Жигулевское“ выкинули!» Ну, мы с тобой дернули к «Пионеру». Очередюга выстроилась!.. Где-то через час доползли мы с тобой до ларька. Жара, пот льет. Продавщица наливает нам по пол-литра — янтарное, холодненькое, кружки сразу запотели.
Михалыч усмехнулся, вспоминая.
— А я еще в бидон три литра взял, — продолжал Богдан. — Отошли мы к столикам, попробовали… Моча мочой!
— Точно, — кивнул Воеводин, — ты еще весь бидон бичам отдал.
— И с тех пор, Михалыч, как-то я к пиву равнодушен. Предпочитаю хорошее красное вино. «Шато Неф дю Пап», «Амароне Вальполичелла»… понимаешь?
— Давай я тебя угощу. — Михалыч взял Богдана под локоть. — Я теперь немножко в пиве разбираюсь. Не понравится — режь меня и ешь!
— Только один бокал, — предупредил Соловей. — Мне еще за руль.
Они уселись за деревянный некрашеный стол, Михалыч пошушукался с официантом и через пару минут им принесли два бокала с медового цвета напитком и крошечные бутерброды с колбасой.
— Это лагер, — с любовью сказал Михалыч. — Здесь варят.
— Не темноват он для лагера? — сощурился Богдан (все же он иногда пивал пиво и азы понимал).
Михалыч загадочно пожал плечами. Официант стоял рядом со столиком, вытянувшись, и с ожиданием смотрел на нового гостя. Богдан сделал глоток. Лагер оказался копченым. В кисловатый вкус пива вплеталась четкая дымная нота, будто над бокалом долго водили копченым свиным ребрышком.
— Одобряю, — удивленно сказал Соловей.
Михалыч расплылся в улыбке и переглянулся с официантом.
— Ну, как ты? Как сам? — спросил Богдан, когда официант отошел.
— А-а! — махнул рукой Михалыч. — Потихоньку. А ты помнишь Жеку Захарова, с которым мы по Оке плавали? Он теперь большой человек стал. Евгений Петрович, только так. В 90-е пошел в депутаты, а теперь — замглавы администрации…
Богдан стал расспрашивать про других из той компании, с кем он когда-то плавал по Оке и по карельским озерам, пил водку и «Саперави», играл в «дурака», в преферанс, в шахматы и на бильярде, разговаривал о ловле на мормышку и о Солженицыне… А как Санька, математик? Он иконы писать стал, уже лет пятнадцать пишет, теперь собирается в монастырь уйти… в какой? В наш, Зачатьевский, который из музея снова монастырем сделали. Артем, который за твоей женой ухлестывал… когда? Ну, понятно, после вашего развода. А что, Толич, ты в Москву уехал, а жена у тебя была женщина интересная… Да неважно, все равно у них ничего не вышло. Так вот, Артем познакомился с финкой и женился на ней, теперь в Финляндии обретается. Юра Горовец? Он погиб. Да. Вечный покой. Погиб по-глупому: поехал на дачу один. Я с тех пор никогда один не пью. Ну, что: выпил, уснул с сигаретой. Пожар-то потом соседи заметили, а он уже от дыма задохнулся. Андрей Трепавлов? Охо-хо. Инфаркт. Сорок пять лет ему было. М-да… Денис Королев? Он в 90-е годы, когда в нашем КБ совсем зарплату платить перестали, пошел балконы стеклить. Семью как-то надо кормить? Он всегда был рукастый. Так и стеклит с тех пор. Леша Гусев? А он теперь пенсионер. В шесть утра садится на берег Межи с удочкой и сидит до полудня. Потом обед и послеобеденный сон, и говорит: ничего ему больше не нужно…
Богдан слушал про этих людей, когда-то бывших ему друзьями, а потом отодвинувшихся в дальнюю даль; он слушал с сожалением, думая о том, как все прежние друзья постарели — кроме мертвецов, конечно, кроме мертвецов; он узнавал новости без удивления, через секунду говоря про себя: что-то в этом духе я и предполагал… к этому шло. Хотя жизни прежних друзей сложились по-разному, ему казалось, что, по сути, между ними много сходства. Только он один, Богдан, наособицу. Только он один из ровесников не постарел. Он держался этой мысли, отгоняя от себя ностальгию по невозвратно ушедшему времени и дружбе, оставшейся за одним из пройденных давно поворотов.
