— А-а-а-ах! — со стоном открыл глаза Иннокентий.
Он приподнял голову, посмотрел на старого друга лебединым взглядом и уронил голову снова. Через минуту он повернулся набок и слабеньким голосом сказал:
— Даня… Даня, нет ли… не осталось ли по…
— Портвейна? — подсказал Соловей. — Поправиться хочешь?
— Очень хочу, — согласился Невзоров.
— А вот. — Богдан передал ему тонкий винный бокал с желтоватой субстанцией.
Невзоров был без очков, но и своими близорукими глазами он посмотрел на бокал с сомнением.
— Белое сухое? Откуда?
— Пей! — кивнул Соловей.
Кеша хлебнул и тут же фыркнул, забрызгав Богдана. Тот невозмутимо утерся простыней.
— Капустный рассол! — подняв палец, торжественно объявил Соловей. — Бальзам для истерзанной души, амброзия для истаскавшегося тела.
После таких рекомендаций Кеша, конечно же, выпил капустный рассол, затем отведал огуречного и яблочного, а затем произнес уже более бодро:
— Спасибо тебе, Даня. А все-таки, разреши спросить, не осталось портвейна?
Богдан недовольно прищурился.
— Ты уже похмеляться привык? Нет, Кеша. Похмеляться — последнее дело. «Москва — Петушки» — это дорога в одну сторону. Ну-ка, пойдем!
И Соловей потащил друга на кухню.
Там стоял на плите, на малом огне, доподлинно жирный борщ. На обеденном столе ждали глубокие тарелки и банка сметаны, лежал бородинский, посыпанный кориандровыми горошинками, и лоснящиеся чесночные пампушки.
— Нет, нет! — поднял вялые руки Иннокентий. — Меня тошнит, какой борщ!
— Сейчас я еще поперчу… Разливаем. Сметанки. Укропчику. М-мма! Огонь-борщ! Ешь! Ешь, болезный. Проверенное дело. Горячего борща, пожирней, поострей — и через час тебе полегчает. Я знаю! То-то же. Тот глуп, кто не ест суп. Ложку за маму, светлая ей память, ложку за папу, пусть земля ему будет пухом… Все, молчу! А ты наворачивай, Кеша, хлебай по-нашему, по-древнерусски. И я поем. Я пока чемодан не распаковывал, но ты куда меня определишь?
Иннокентий поднял мрачное лицо от тарелки.
— Зачем?
— Не зачем, а куда.
— Куда?
— Да, куда?
— Зачем? — пучил глаза Иннокентий.
— Затем что портвейн закусывать надо! — вскричал Богдан. — Ты забыл?! Ты забыл, что вчера упрашивал меня переехать к тебе, пока я в Домске?
Разница между ними была в том, что Невзоров той ночью каждый бокал портвейна пил до дна, а Соловей по глотку, поэтому Иннокентий никак не мог помнить, что просил друга заночевать, а не насовсем переселяться.
— Мм… припоминаю, — нерешительно сказал Кеша. — И что ты ответил?
— Я ответил то, что сегодня выписался из отеля. Или я поторопился? Или мне уйти, не доев борща? — оскорбленно спросил Богдан и начал вставать из-за стола.
— О-о! — замахал рукой Невзоров и усадил Богдана обратно. — Что ты сразу? Я еще не совсем, я еще не проснулся. Не смей, ни шага. Решено! Решено? А жить будешь в маминой комнате.
«Вот и славно, Кеша, — подумал Богдан. — А давай-ка, дружище, мы тебя вернем в человеческий вид! Сделаем из киселя позвоночное».
Они съели по тарелке супа, после чего Соловей предложил заварить чай и уже встал, но Иннокентий запищал: «Ни-ни-ни!» — и, оттеснив его, стал суетиться сам, неловко гремя посудой и рассыпая чайный лист. Рядом Богдан точными движениями резал пахучий окорок и клал его толстые ломти на куски рижского хлеба. Было что-то уютное в этой совместной кухонной работе. Стоя боком к Невзорову, Богдан заговорил:
— Познавательно с тобой пить, Кеша. Сколько я ласкательных слов узнал! Мухоблуд, обдувало, черт веревочный, колупай свербигузый…
— И кого я так приласкал? — наклонил голову Иннокентий.
— Робинсона. Поминал ты этого англичанина и так, и эдак. А потом сказал: сидит небось, паскудник кембриджский, думает, уложил меня на обе лопатки. Думает, похоронил меня, спустил мою репутацию в унитаз…
— Так и есть, — сквозь зубы сказал Невзоров, кромсая лимон.
— Во-во, ты так сидел, страдал, а потом вдруг глаз как сверкнет! Выпятил ты грудь колесом и говоришь: а вот хрена! Благодарю покорно, я на свои похороны не спешу. Говоришь: я еще удивлю тебя, захухрю баламошного, я тебя сделаю! Я напишу такую статью, что Кембридж ронять слюни будет! Зазывать меня будут! — вдохновенно врал Соловей. — У меня, говоришь, уже идея есть, в каком направлении копать.
— Я так сказал? — Иннокентий даже прекратил свою чайную суету.
— Ну да, так и сказал. Кембридж, Гарвард, где-то там заслюнявятся.
— А что за идея? — повернулся к нему Иннокентий.
— Да ты не говорил. Только пальцем вверх тыкал, мол, о-о!
Невзоров хмыкнул и сделал по кухне круг, потом еще круг, будто разучивал вальс. Мысли его витали не здесь.
— Я на тебя смотрел, даже загордился, — добавил Богдан. — Вот, думаю, Иннокентий — молоток! Несгибаемый. Человек со стержнем.
Кеша скромно пожал плечами.
— Ладно тебе. Но отрицать не стану, некоторый стержень имеется. Сгибаться — ха, не дождутся! В конце концов, не ошибается только тот, кто не отрывает ягодиц от дивана. Эдисон шестьсот опытов неудачных провел, прежде чем создал свою лампочку. Шестьсот ошибок! И кто их помнит сейчас?
— Именно! — Богдан открыл кран, и вода зашумела горделиво, в тон разговору. Он налил воды в электрический чайник.
— Как говорится, не тот упал, кто упал, а тот, кто не встал, — веско заключил Иннокентий. — А что я еще сказал?
— Дай бог памяти… Вроде бы, что у тебя заседание кафедры сегодня в три… или в два?
Кеша охнул и завертелся в поисках часов. Богдан отогнул манжету и сообщил ему, что сейчас лишь двенадцать двадцать.
— А еще ты говорил, что пить бросаешь, — широко добавил Богдан. — Сказал: надоели мне запои хуже черной редьки. Если по одному бокальчику не выходит, лучше разом отрезать. Ни капли вообще.
Иннокентий поморщился.
— Я так сказал?
— Ну не я же! — воздел руки Соловей.
— Это я, друг мой, в ажитации был. Поторопился.
— Тоже бывает, — сдал назад Богдан.
Глава 11
— Степаша, скажи мне, не отдавала ли я тебе оранжевый абажур? — спросила Майя. — Да, такой оранжевый, мандариновый… Да, шелковый, с бахромой. Четыре года назад, когда я ремонт делала… Жаль, что не отдавала. Вот история! Где же он?.. Да так, вспомнила про него, захотела снова повесить. Считай это моим закатным капризом… Степаша, давай-ка ты ко мне в гости заедешь! Хоть завтра, в субботу, я для тебя… О-о! Чем ты так уж занят?.. Прекрасно, я не настаиваю. И тебе всего хорошего.
