— Кушай ягоды, детка, — прошелестел откуда-то издалека голос баб Рины.
— Ягоды? — Юля обернулась, сидя на перилах, а потом ветер шевельнул цветы черешни, и она вспомнила.
Как бабушка Рина ставила перед ней миску с черной черешней. Черешни всегда было немного, она была не рыночной (там дорого), а с этого, дворового дерева, которое урожай давало слабый, в связи с возрастом, а обирали его всем двором. Юлька нехотя двигала миску к бабушке: «Давай вместе съедим». А баб Рина отвечала: «Кушай ягоды и не морочь мне голову». — «Давай вместе». — «Кушай ягоды. Это голый витамин. Тебе. Я так хочу! Тебе будет сладость, а мне — радость».
И тогда пахучий, с кислинкой сок наполнял рот, ягоды мялись под зубами, косточки летели в кулак и пачкали багряными потеками руку. Это было так странно и непривычно: наслаждаться чем-то, не делясь, брать, не отдавая, держать в руках полную чашу, которая только для тебя… и не чувствовать ни малейшей вины! Да, такой фокус могла устраивать только бабушка Рина. Хотя… Юля задрала голову к небу.
— Ведь Степа отпустил меня, — сказала она. — Он подарил мне эти две недели, вместе с полетами! Сказал — тебе. Подарил. Значит: могу летать?
Голубое небо мигнуло и сменилось белым потолком хранилища.
Мать Юли решительно вошла в дом и первым делом водрузила на обеденный стол большой пакет. Степа с Ясей на руках вошел следом за тещей.
— Мм… вы присаживайтесь, Нина Яковлевна, — сказал он.
Теща издала придушенный грудной рык, полный возмущения. Так, по мнению Нины Яковлевны, выражали свое недовольство африканские львицы и темпераментные женщины.
— Сколько можно вас просить: называйте меня Ниной! Садиться незачем, я на минуту. Рапидман. — Она любила вставлять в речь французские словечки и грассировала, томно прикрывая веки. — А где моя дочь? Что случилось, почему вы с Ясей?!
— Э-э, понимаете… тут это… — замычал Степа, лихорадочно подыскивая ответ.
Юля просила, чтобы он не рассказывал ее матери о том, что она оставила Ясю ему и вышла на работу. Кого-то такая просьба удивила бы, но Степа даже не стал расспрашивать о ее причинах. Нина Яковлевна была женщиной бури и натиска, который обращала на многих, попадавших в ее орбиту, но в основном, конечно, на свою единственную дочь. Возможно, Юля полагала, что ее решение может матери не понравиться, и хотела избежать ненужных драм. Так или иначе, упоминать о реальном положении дел Степа не мог, посему ляпнул то, что пришло в голову:
— Понимаете, Юле нужно было срочно уйти к врачу. Угу, к врачу. К хирургу.
— Господи! Что с ней? — вскричала Нина.
— Ничего страшного! Просто небольшой… нарыв! Ага. Нарывчик на ноге, — плел Степа, прижимая к себе сына. — Занозила, запустила — и вот. Инфламмация. Не в смысле чего-то очень, а в смысле вскроют нарывчик, повязку — пустяки. Но надо к врачу! Угу. Вот я отпросился на работе и остался вместо нее.
— Дье мерси! — Нина, словно обессилев, опустилась в единственное кресло. — Но почему она мне не говорила? Я звонила ей только вчера… У-ух, тихоня! В тихом омуте… Вы, Степа, имейте в виду, — погрозила она длинным пальцем, — в тихом омуте черти… Должны быть черти! Что-то же ей должно было от меня передаться?
Нина Яковлевна, откинувшись в кресле, забросила ногу на ногу (при этом боковой разрез ее юбки разошелся, показав стройное бедро). Она была похожа на итальянскую киноактрису, как их рисовали когда-то в журнале «Крокодил»: большой, алой помадой накрашенный рот, большой нос, копна вьющихся волос, длиннющие ноги и большая грудь, видневшаяся в вырезе белой блузки. Нина Яковлевна была некрасива, но играла на поле «женщина с шармом», причем играла на этом поле давно, уже лет этак тридцать.
— Я к вам с зачета, — сказала теща (она преподавала зарубежную литературу в Домском университете). — Попили дети моей кровушки!
«И не отравились?» — едва не спросил Степа. Он спустил с рук Ясю и пробурчал что-то сочувственное.
— Изрекают такое, что просто прелесть! — сказала Нина. Она поерзала и вытащила из кармана юбки бумажку. — Я сохранила одну писульку, послушайте: «Байрон нарушал любую мораль. Он был хромой, но красивый, перед его либидо не могла устоять ни одна женщина, в том числе английская королева. Пока друзья-дворянины…» — дворянины! — «…топили грусть в пустых развлечениях, Байрон спал со своей сестрой и переплывал Ла-Манш. Он трагически отдавался своим эмоциям и писал об этом стихи. Потом перестал писать, потому что занялся делом. Уехал делать революцию в Греции».
— Га-а! — одобрительно сказал Яся.
— Студиозус вульгарис, — отсмеявшись, сказал Степа. — Это еще что, какие у нас когда-то на экономике были перлы…
— Так! — перебила теща и махнула в сторону стола рукой, на которой сиял цирконий размером с булыжник. — Предмет визита! Берите, подарок вам!
— Э-э… Как интересно, — сказал Степа. — Давай, что же, давай посмотрим, Яся.
Яся поднял голову от пластиковой пирамидки и присмотрел за тем, как его отец разворачивает упаковку. Под двумя шуршащими пакетами обнаружился веселенький желто-синий детский горшок. Свежий пластик блестел и попахивал химзаводом.
— Спасибо! — с облегчением сказал Степа (зная тещу, он ожидал худшего). — Прекрасный подарок! Полезный! Когда-нибудь мы с ним — ого-го!
— Что значит — когда-нибудь? — возмутилась Нина. — Сейчас, Степа! Имедьятман! Вы же не хотите, чтобы ваш ребенок — мой внук, простите! — в четыре года носил подгузники? Я такое видела. Позорище! Не ребенку, естественно, а родителям.
— Но как же — сейчас? — промямлил Степа, поглядывая на сына.
Девятимесячный Яся лупил пирамидкой по стенке буфета и пропустил известие об ожидающих его переменах.
— Все ясно, — решительно встала Нина Яковлевна. — Требуется лекция. Видит Бог, я устала читать лекции, но если я умою руки — представляю, до чего у вас все докатится! Я надеюсь, вы слышали о собаке Павлова, Степа?
Далее теща прочла Степану краткую, но страстную проповедь об условных рефлексах в применении к какающим младенцам. Употреблялись слова «сфинктеры», «позыв», «наблюдение» и прочие научные термины, которым слабо подкованному Степе нечего было противопоставить. По всему выходило, что от горшка не отвертеться. В ходе обращения зятя в горшечную веру у Нины Яковлевны пересохло во рту, и она потребовала чая. Степа ринулся греметь посудой и доставать сладости — вдруг угощение отвлечет тещу? Но она, отхлебнув обжигающего чая, только взбодрилась.
— Я фундировала вопрос. Изучила литературу и посоветовалась со знающими людьми. Итак, Степа, как только ребенок начинает приседать… Вы наготове с горшком! Он приседает — вы подсовываете, — безапелляционно говорила Нина.
Яся как раз присел рядом с открытой стиральной машиной и с наслаждением вонзил все три зуба в резиновую изоляцию люка. А Степа проглядел, что надо броситься спасать машинку, — он сидел у стола, пригорюнившись и положив щеку на ладонь, и представлял, как станет бегать за Быстрым с пластиковым горшком.
