Юля зажмурилась и, представив Машу Ким, с натугой повернула стрелку таймера. Через секунду она оказалась напротив своей бывшей подруги. Длинные, спутанной волной черного шелка спадавшие волосы занавесили Машино лицо. Держа на руках крохотную девочку, она топталась с ней на месте, шажок влево, шажок вправо, покачивала дочку влево-вправо и тихо пела, повторяя одну и ту же строчку: «Баю-баю-баиньки, спи, мой зайка маленький…»
Юля отошла на шаг назад. Маша была в серых спортивных штанах и серой футболке, и сама выглядела посеревшей, как давно не высыпавшийся человек. Комната эта не походила ни на гостиную с благородным эркером и камином, ни на спальню с сиреневыми хризантемами на стенах, фейсбучные фото которых так запомнились Юле. А похожа она была на комнату однушки, где спят на том вишневом диване, работают за тем столом из икеи, одеваются перед единственным шкафом-купе, гостей сажают в то кресло из 70-х годов, а еще растят ребенка, судя по кроватке, пачкам подгузников и тому подобного в углу — в общем, это была комната, в которой происходила вся жизнь обитателей квартиры. Юля скользнула к единственному окну, укрытому белым тюлем. За стеклом открывался вид на две бело-рыжих панельных многоэтажки и молодые деревца внизу. Спальный район, но никак не центр Петербурга! Что же случилось с Машей Ким и ее мужем Вескиным? Почему они съехали из великолепной резиденции на Грибоедова?
— Баю-баю-баиньки… — совсем тихо пропела Маша.
Она смотрела на свою дочку и, кажется, пыталась определить, насколько глубоко та заснула. Юле были знакомы эти колебания: положить сейчас в кроватку? Или стоит покачать еще? Маша, ступая осторожнейшим мягким шагом, поднесла дочь к кроватке с высокими решетчатыми стенками и медленно, медленно, медленно, наклоняясь и будто всем корпусом влезая в кроватку, стала опускать девочку на ложе. Но как только спина младенца коснулась матраса, девочка изогнулась и закричала.
Это был особый, сверлящий, пронзительный плач младенца, который Юля уже успела забыть. Настолько истошным крик младенца бывает лишь в первые месяца четыре, а затем мягчеет, и милосердная амнезия снисходит на родителей: когда чаду исполняется год, первые месяцы и первые крики укрываются туманом забвения. А теперь дочка Маши вопила так отчаянно, что ее крик прошивал насквозь, от него переворачивалось сердце и хотелось сделать что угодно, лишь бы прекратить это.
— Черт! — крикнула Маша и добавила еще несколько непечатных ругательств.
Она выдернула дочку из кроватки и стала быстро качать ее вправо-влево, затем подбежала к красному фитнес-мячу размером с пуф, плюхнулась на него и начала качаться на нем, укачивая ребенка. Но девочка не унималась.
Юля подлетела к потолку и присела на шкаф. «Эх, Юля, вуайер ты, любопытная Варвара! Хотела на чужую красивую жизнь посмотреть — на, любуйся!» — корила она себя.
Как в партитуре Листа, где было написано на одном листе: «играть быстро», на втором: «еще быстрее», на третьем: «еще быстрее», на четвертом: «быстро как только возможно», а на пятом все ж таки: «еще быстрее», максимально истошный крик младенца превзошел себя и стал все же еще истошнее.
— Да не знаю я! — крикнула вдруг Маша.
Она бросила дочь в кроватку и сбежала на кухню, а Юля полетела за ней. Секунду позади длилась тишина, а потом вопль ребенка возобновился с новой силой.
— Я без понятия, как ее успокоить! — рычала Маша на кухне.
Она схватила со стола тарелку и швырнула об стену, Юля еле успела увернуться. За первой тарелкой последовала вторая, третья, чашки, сахарница, блинная сковородка, толкушка, блюдца… Артобстрел был такой, что перекрыл младенческие крики. Длинные черные волосы Ким разметались, глаза горели ведьминским огнем.
Юля взмыла к самому потолку и наблюдала за этим, приговаривая: «Ой!.. Ой-ей-ей!»
Наконец посуда в доступе кончилась. Ким полезла было в ящик, вытянула фарфоровую селедочницу, примерилась ею, но опустила руку.
— Вот был бы Вескин рядом, убила бы, — сквозь зубы сказала она.
Она оглядела разгром на кухне, пнула носком тапки осколок тарелки, подняла с пола чудом уцелевшую чашку и тоскливо посмотрела в сторону комнаты, откуда все еще доносился плач девочки.
А Юля вспомнила, как наяву, свои первые месяцы: свое отчаяние, когда в одну точку сходятся мутная тошнота недосыпа, и боль во всех мышцах, которые носят, укачивают, снова носят, и тотальная беспомощность, когда ты не знаешь, что еще можно сделать, чтобы успокоить плачущего. Когда от усталости уже не можешь сочувствовать собственному ребенку и мечтаешь лишь об одном: чтобы он уснул и дал тебе час, ну хотя бы полчаса полежать пластом. Когда это бесчуствие ощущается как короста на сердце и гремит в ушах собственный презрительный голос: что ж ты за мать такая? А ты ничего не можешь поделать. И никто, никто не придет тебе на помощь.
— Ох, Маша. Давай, вперед, — сказала Юля. — Если не ты, то кто же?
Ким словно услышала ее — вздохнула и, шаркая тапками, потащилась обратно в комнату.
— Хочу на ручки. Блин, я тоже хочу на ручки! — стонала Ким.
Юля обогнала ее, взлетела выше и заглянула в кроватку. Девочка плакала тише, наверно, устала. Маша наклонилась и взяла ее. Крошечная девочка на руках миниатюрной Ким выглядела увесистей, чем была на деле. Розовое младенческое лицо с припухшими веками, глазами-щелками походило на лицо инопланетянина, весьма недовольного своим прибытием на Землю. Кулачки, торчавшие из рукавов распашонки, были сердито сжаты, колени в белых штанишках подтянуты к животу.
— Прости меня, — сказала ей Маша.
Девочка издала еще один крик, затем захныкала.
— Прости меня, Женечка. Я без понятия, что нам с тобой делать. Тебе три месяца. Так и мне три месяца, как маме. Женька, я тоже маленькая! Я всего три месяца как мама! Ничего я не умею. Нет, умею, — поправилась Маша, — но недостаточно. Но вокруг — ни одной суки, которая бы умела и помогла! А у меня такое подозрение, Женька, что в одиночку с этим не справиться. Нужен как минимум муж, а лучше муж и целая деревня родственников, которые бы качали тебя по очереди. А когда я одна, я схожу с ума.
Маша замолчала, расхаживая по комнате с дочкой от стены до стены.
— Именно, — сказала Юлька. — Именно так я себя чувствовала. Одна с Яськой целыми днями. Степа уходил рано, приходил поздно. Но я не знала, какими словами ему сказать. Он же работает. А я сижу дома. Я в отпуске. Это ведь так и называется: отпуск по уходу за ребенком. Если я как бы отдыхаю, разве у меня есть право просить о помощи?
Маша не слышала ее, она говорила с собой.
— По-хорошему, такая нагрузка — экстрим не хуже, чем у космонавтов. Круглосуточно начеку, что ни час, то новое ЧП. Только статус совсем не звездный, статус у нашего индевора ниже плинтуса, «любая баба так сможет».
— Угу, даже совестно, — сказала Юлька. — Если любая может, почему же я не справляюсь?
Маша села на диван. У девочки к хныканью добавилось причмокивание.
