— Или тебе лучше полежать дома? Хочешь домой? — приостановился он.
— Помнишь, я всегда говорила: нет ничего полезнее прогулок на свежем воздухе? Ты прекрасно придумал с этим драндулетом.
— Ох, мама! Не бережешь ты себя. Ты с себя пылинки должна сдувать! Ты же мое сокровище. Нет другой такой женщины во всем белом свете, которая… так умеет капать мне на мозги! — Богдан покосился на нее с хитрецой.
Майя усмехнулась. Сын мог язвить сколько угодно, но любовь, светившаяся в глазах, говорила больше слов.
— Нет, серьезно, ты но-но-но! — Он погрозил пальцем. — Не вздумай болеть!
— Разве я осмелюсь. Какой прекрасный у нас парк! — сменила Майя тему. — Я готова в нем гулять каждый день — и он мне не наскучит. Знаешь, Толя мне когда-то предлагал переехать в Москву. Если постараться, он бы это устроил.
— Да? — хмыкнул сын. — Почему я был не в курсе?
— Это были взрослые разговоры. В общем, он хотел в Москву, ему было бы так удобней. Соревнования и так далее. Ему Москва нравилась. А мне, как ни странно, — нет. Мы однажды с ним остановились у знакомых, на улице с прекрасным названием — имени Миклухо-Маклая. Мол, куда только не заберется русский путешественник!
— Знаю-знаю. Не сказал бы, что это край света.
— Сейчас — может быть. А тогда это была глушь. Только что выстроенный спальный район, голый, с чахлыми кустами, до метро на автобусе полчаса… Я представила себе, что мы переедем в этот загон, променяем на него наш чудесный дом рядом с парком, город, в котором я выросла… Нет.
— То есть, если бы не ты, я бы мог провести свои юные годы в столице?
— Я рада, что прожила жизнь в Домске. — Сын бросил на нее настороженный взгляд, и она поправилась: — В том смысле, что теперь уже вряд ли куда перееду. Даня, а ты не хотел бы вернуться сюда?
— Боже избавь! — передернулся Богдан. — О, смотри! Вареная кукуруза!
Он остановил веломобиль и купил сразу три початка, два себе, один матери. Есть стал на ходу, а Майя держала свой в руке, завернутый в салфетку.
Они свернули на аллею, идущую вдоль аттракционов, и через минуту Богдан затормозил возле качелей. Двое подростков раскачивали качели-лодку.
— Собираются солнце сделать. Может получиться. Эх, годы, мои годы! Ведь хотел бы я туда влезть! Но не буду. Ибо смешно.
— С каких пор тебя интересует мнение окружающих?
— Нет, момент упущен. Некоторые вещи хороши именно в десять лет, максимум в пятнадцать. Я когда-то мечтал, чтоб отец пошел со мной на эти лодки. С ним бы вместе я сделал солнце.
— А он не пошел?
— Ты же помнишь, у него вечно не было времени. На меня не было времени. Если он не уезжал на турнир, то уходил к друзьям, а если он был дома, то ему позарез надо было почитать книгу или газету.
«Он тебя любил», — хотела сказать Майя, но ее прервали — у Богдана зазвонил телефон.
— Вечер добрый, Борис! Как дела? Угу. Угу. Не поддается, значит? Понятно. Даже так? Ясно. Ничего, спасибо. Все, дела у меня. Счастливо.
Разговор явно Богдана огорчил. Он покусал немного губу, потом спросил мать:
— Кстати, ты не говорила со Степой?
— Ох…
Майя рассказала ему, что побеседовала и с внуком, и с его женой. Степа разобижен, а жена, оказывается, не меньшая упрямица, чем он, и воздействовать на него не хочет.
— Подожди, пусть пройдет пара недель, месяц. Пусть немного забудется твой неудачный визит. Тогда я снова поговорю.
— Не годится. Я здесь в Домске вечность сидеть не буду. А из Москвы, знаешь, когда закрутишься в работе, выбраться непросто. И вообще, я на день рождения к сыну хочу! Что это за абсурд такой — не позвать отца на свой день рождения!
Сзади послышалось: «Дайте дорогу!» Богдан недовольно обернулся, но, увидев, кто едет, прижался к обочине. Цок-цок-цок. Остановившийся веломобиль миновал длинноухий, кареглазый ослик, украшенный тряпичными цветами. Плохо выбритый мужик вел в поводу ослика, на раскормленной спине которого сидел малыш лет двух — с серьезным, даже насупленным видом, чем-то напоминая Наполеона на парадном конном портрете. Майя улыбнулась ему, цокнула языком, и малыш свернул голову, уставившись на нее. Эх, не успеешь оглянуться — и Ясе стукнет два, потом три, пять… Неужели эти самые нежные, самые смешные и трогательные годы пройдут мимо Богдана?
— Что-то надо делать, — сказала себе под нос Майя.
— К черту все! Плюну и уеду куда-нибудь. На курорт, — раздраженно произнес Богдан.
— Да-да. Съезди, развейся, Даня. А через пару недель вернешься…
— И даже на курорт не хочется! — непоследовательно заявил сын. — Все на один вкус. Море шумит, песок забивается в обувь, рядом трещит какая-нибудь дурочка с переулочка, русская краса, к которой я еще месяц назад остыл… Знаешь, надоели чужие люди рядом!
Майя бросила на сына внимательный взгляд. Что-то с ним происходит. То ли Богдан в ум входит, все же пятьдесят пять ему… то ли растерялся. Неужели верно она догадалась, что у сына неприятности в делах?
— Желания мои просты и законны: хочу, чтоб рядом были родные люди, — сказал Богдан. — Мам, а поехали вместе! Поедешь?
— Вместе? Ах, ты мой хороший, — Майя обняла его. Как долго она ждала такого предложения от сына!
— Махнем куда-нибудь осенью. Бархатный сезон, лучшее время… Коста-Брава, Прованс, да хоть Мексика… куда ты хочешь?
Ох. Куда бы она ни хотела, уже сейчас Майя никуда не доедет. А что будет осенью… где она будет осенью, на этом ли свете?
— Мам, ты плачешь?
— Я от радости, Даня.
Сегодня был последний день.
— Ну что, волшебный птах, последний полет? — спросила Юля, взяв в руку бронзового орла. — Няня не найдена, значит, я возвращаюсь в дом. К любимому Яське, в день сурка: сварить кабачок — соскрести со стен кабачок, вымыть попу, выйти с коляской… Нет, я несправедлива. Разве только это?
Ведь есть еще Яся, журчащий в ванне, как ручеек. Есть Яся, улыбающийся во весь рот, когда удается нашалить. Яська, который ползет к ней и жалобно просит: «Мама, мама» (дай это немедленно, успокой, обними, подними к люстре). Яся, который сегодня утром положил ей на щеку теплый кулачок и серьезно смотрел — такая была ласка. А вчера он впервые поделился с ней! Степа принес целый пакет слив, и Яся добрался до него. Он захватил столько, сколько мог унести, и тут же вонзил в сливовый бок все три зуба. «Немытые!» — закричала Юля, отобрала добычу — за что была укушена сама (ох, больно), но потом — в мытом и очищенном от косточки виде — она вернула добычу Ясе. Все три сливы. Ладно, пируй. (Плевать на возможную аллергию.) Яся довольно зарокотал, запел, одну сливу съел, вторую обслюнявил, а третью — третью протянул маме! Маме, в первый раз. Сердце Юли поплыло от любви, как горячий воск под огнем.
