— Вы справку предъявите, — скучая, сказала полная билетерша, махнув фиолетовыми ресницами.
— Девушка! Неужели по мне не видно, что я не верблюд? — возмутился Богдан.
— Я не приглядывалась, — тонко усмехнулась сорокалетняя девушка. — Пропускаем только по справкам: не верблюд, без чесотки, без чахотки — все как положено.
— Могу поиграть мышцой, — Богдан расстегнул первую пуговицу рубашки и взялся за вторую, — в доказательство, так сказать, здоровья.
— Буду только рада! Хотя справку это не заменит.
Богдан задумался и перехватил поудобней букетище, который прежде держал головками роз вниз. У билетерши, увидевшей это ало-розовое великолепие, расширились глаза — что отметил Соловей.
Он облокотился о будку и томно склонил голову к окошечку.
— На самом-то деле, — интимно понизив голос, сказал Богдан, — я не плавать иду. Я иду, чтобы сделать сюрприз любимой женщине. Она там сейчас брассом рассекает, единственная моя. И тут я…
— Что бы вам не подождать ее в холле? — таким же интимным шепотом ответила билетерша.
— Не могу! Я ждать не приучен!
Привратница, собрав рот в куриную гузку, сопела и думала. Господин Соловей решил ее подтолкнуть:
— А хотите, я у вас абонемент прикуплю — на десять занятий? Без чека…
Неверный ход. Круглое лицо билетерши тут же стало сходно с кирпичом.
— Идите вы… за справкой!
— Всё, всё! Непременно пойду! Завтра же! — замахал свободной рукой Соловей. — Извините!
Он выдернул из охапки толстую карминовую розу и быстро просунул в окошко билетерше.
— Извиняете?
Билетерша качнула головой.
Соловей сунул в окошко еще две розы. Билетерша нерешительно ухмыльнулась.
— Девушка, милая, вы же понимаете, как важен красивый жест!..
Билетерша пожала плечами. Богдан скормил ее окошку еще пару роз.
— Есть, допустим, я — и есть она… К ней просто так не подъедешь. А тем более если я в чем-то виноват… ну, вы знаете, мужчина перед женщиной всегда в чем-нибудь да виноват! Так?
Билетерша нахмурила подщипанные брови. Соловей метнул в окошко три розы.
— Я хочу к ней подойти эффектно. Поможете?
Билетерша, потупившись, пересчитывала подношения.
— Восемь… Надо ведь нечетное число…
Еще одна увесистая роза приплыла к ней под нос.
— Знаете, мне однажды… я еще замужем не была… подарили одиннадцать ирисов. А потом — ну, муж три розочки. Мама гладиолусы с дачи притащит. Подруга тюльпаны подарит на день рождения. В общем, больше одиннадцати — никогда! — Толстушка подняла на Богдана густо подведенные печальные глаза.
— Похоже, дамам в этом городе отчаянно не хватает роз, — хмыкнул Соловей. — Тринадцать пропустим… Как вам число пятнадцать?
Билетерша поджала губу.
— Семнадцать? Нет?! Да вы меня режете без ножа.
— А кто тут любит эффектные жесты?
— Вас понял.
Богдан отсчитал еще пук роз и, трагически вздохнув, вдвинул его в окошко.
— Сойдемся на двадцати семи.
На двадцати семи они действительно сошлись. Билетерша не только открыла турникет, но и вышла из своей стеклянной башни, чтобы показать Богдану дорогу.
«Забавно, в сущности, — думал Богдан, идя по прохладному голубому коридору, — ни в жизнь не могло бы такое случиться в какой-нибудь Италии или Германии. В Германии меня бы не пустили, раз по правилам не положено. А в Италии пустили бы и так, особенно если навесить на уши романтики… Но точно тетка на вахте не стала бы со мной так трепаться — разница статусов как-никак! Кто она — и кто я… В Москве разницу уже научились чувствовать, а здесь, в Домске, — пережитки советского равноправия… Хотя тетка — молодец! Едва полбукета не сорвала с меня… Так держать!»
Господин Соловей поднялся по двум лестницам, свернул три раза (кто другой заплутал бы, но он всегда отлично находил дорогу) и нырнул в неприметную дверь. Он оказался сбоку от длинной, почти пустой трибуны, на которой маялись несколько женщин с одинаковым выражением давней скуки на лице. То были мамочки, притащившие на занятие своих деток.
Перед трибуной во все вольготные пятьдесят метров вытянулась бирюзовая ванна бассейна. В воде было многолюдно. Восемь дорожек заполняли плюхи и всплески, в одном углу гомонили младшие школьники, в другом под дискотечную музычку споро махали ногами девушки, желавшие похудеть, а тощая тренерша, размахивая ногами на суше, подбадривала их ефрейторскими выкриками. Розовые пятки взбивали бурунчики, острые локти разрезали воду, разноцветные резиновые головы выныривали на поверхность, тесня друг друга, как овощи в булькающей кастрюле супа.
Богдан цепко оглядел все это плещущее богатство и не более чем через десять секунд выхватил в мельтешении затылков среди бирюзовой воды знакомую царственную посадку головы и высокий узел каштановых волос. Майя плыла по первой дорожке.
Он решительно направился за ней. Даже пришлось ускорить шаг, как в танце. Почти нагнав ее, Богдан поскользнулся, но удачно превратил падение в коленопреклонение. Букетище перевесил и мазнул воду прямо перед носом дамы, и Богдан, спасая положение, крикнул:
— Розы! Для прекраснейшей женщины на свете!
Тут одновременно случились три вещи: обладательница царственной головы ахнула нежным контральто и повернулась, Богдан понял, что ошибся, а с третьей дорожки раздался голос:
— Богдан, у тебя совесть есть?!
Соловей выпустил из рук букет. Вот она была — мама. На расстоянии десяти метров, в неприметной темно-зеленой шапочке, огорчительно подчеркивавшей, что мама постарела… «Как же так?» — растерялся Богдан. Мама казалась какой-то маленькой, пергаментно-бледной, съежившейся — совсем не такой, как в его памяти.
Пловчиха с контральто, вполне приятная дама лет шестидесяти, что-то спрашивала у него.
— …конечно, перепутали, — донеслось до Богдана, — я вам помогу собрать… ай! колется!
Богдан взглянул на расплывавшиеся по воде цветочные палки, которые пыталась согнать в центр чужая дама. С соседних дорожек за розами следили, как пираньи, другие пловчихи. Богдан вздохнул:
— Я перепутал, но это все равно вам.
Он поднялся с колен и, не оборачиваясь на контральтовые благодарности, пошел к финишу третьей дорожки, где его ждала Майя.
— Ты сто лет не являлся, наконец приезжаешь, — возмущенно сказала мама, — и что я вижу?! Ты даришь цветы другим женщинам!
Богдан поднес к губам ее мокрую руку и поцеловал.
— Мамуля! Ты же простишь мне эту маленькую дурную привычку?
Через полчаса Майя вышла из здания бассейна. Даня, подъехавший к самым дверям в нарушение всех правил, ждал у машины. Теперь Майя выглядела гораздо ближе к той женщине, которую она хотела предъявлять сыну и миру: энергичной, элегантной и полной достоинства. Она распрямила спину и шла уверенно, вокруг стройных ног развевалась длинная изумрудная юбка, сиреневая блуза была перехвачена в талии алым поясом (талия, как у Гурченко! да-да!), а сиреневая шляпка заявляла населению: это дама, а не бабуля! Разумеется, Майя еще поработала над лицом: тут дорисовать, тут затушевать — и, взглянув на себя в зеркало перед выходом, уверилась, что стала выглядеть на десяток лет бодрей и моложе.
