Абажур Даня еще вчера прикрутил. И повис в гостиной оранжевый цирковой купол с шелковыми фестонами. Пусть кто угодно другой скажет Богдану, что тот самый абажур был вдвое скромней и меньше, Майя разочаровывать его не намерена. Пусть тешится. Майя подманивает его к себе пальцем, спрашивает вполголоса:
— Даня, так у Степы с машиной проблемы? Почему он не…
— Откуда мне знать, с чем у него проблемы? С головой, не иначе!
— Ты же Алене сказал…
— А зачем волновать ее попусту? Жив-здоров этот паршивец, просто характер показывает.
Надежда Майи опадает, как пузырь, проткнутый спицей. Степа-Степа… Выходит, недостаточно того, что я на колени перед тобой встала? Как еще мне надо было просить, куда ниже падать?
Вернулись Юлия с матерью. Держат улыбки, не более убедительные, чем у клоуна-муляжа в фастфуде. В другое время Майя бы полюбопытствовала, кто кого, с каким счетом прошел матч (многообещающий новичок в левом углу ринга, в правом — потасканный чемпион, колышутся шелковые трусы, надуваются бицепсы, завывает распорядитель: делайте ваши ставки!). Сейчас не до этого.
Ясе пора на улицу и в коляску, спать. Юля подхватывает его: мы на часок, мы вернемся. Даня звучно чмокает внука в обе щеки, тормошит-щекочет. Двое беззаботных мужчин. Даня, я говорила тебе, что у Яси твои глаза?
Яся скрывается за дверью, а вскоре Юлин отец смотрит на часы: ох, уже? извините, работа… — И в воскресенье тоже? Не бережет вас редактор, — язвит Нина. Евгений прячет в чехол гитару, держа ее нежно, как любовницу. Вот он был — и вот его нет. Редкое умение исчезать. Когда он был, можно было его не замечать, а теперь Майя чувствует, что его тихое присутствие меняло состав воздуха. Полупрозрачный гость, легкая примесь ума и такта.
Нина с минуту крутит бокал, затем «вспоминает», что забыла отдать мужу ключи, и вылетает за ним. Оседлав помело, да. Ах, деточка, разве вы не знаете, что это пошло: следить за собственным мужем? Сами ведь пели: нравится, что вы больны не мной. Вот и держитесь этой версии.
Не об этом ли Даня шушукается с Ингой? Впрочем, какая разница! Стрелки встают на пять часов. Степа не придет, надо признать это…
Давайте я вас провожу до такси. — Я на троллейбусе. — Тогда провожу до троллейбуса.
Засобиралась Инга, а за ней и Богдан. В кресле остались свертки и пакеты с подарками. Передадите Степе? — Непременно.
— Даня, я пойду прилягу, — говорит уходящему Майя.
— Хорошо, радость моя. Я скоро вернусь, причем вместе со Степой. Где бы он ни был.
Улыбка у сына сладкая, а глаза щурятся, будто он во рту лимон держит. Злится. Надо бы Даню охладить, придержать… Не ссорьтесь, прошу! Но сил уже нет.
Майя в пустой квартире. Она распахивает окно. Жарит июньское солнце, с дороги летит пыль, автомобильная гарь.
— Милый мой Толя, я где-то сильно ошиблась. Не сейчас, а давно. Когда Степа ходил пешком под стол, когда он смотрел на отца большими глазищами… когда лез ко мне: расскажи сказку. Надо было мять, пока был мягкий. Или не мять, а беречь? Где я ошиблась, Толя?
Майя выдавливает из блистера белую сухую таблетку, затем еще одну. Запивает шампанским. Включает проигрыватель. Зашипев, начинает кружиться чернильный диск.
«Non! Rien de rien… Non, je ne regrette rien!» — гневно поет Пиаф.
Тык. Одним касанием Майя обрывает грандиозный, расширяющийся голос. Звенит тишина, поет пустота. Жалей не жалей — ты ошиблась, Майя. Где-то в прошлом остался поворот не туда, и давно уже пылью замело ту дорогу: пылью, сорными семенами, павшей листвой, снегом. Ты ничего уже не изменишь.
Майя ложится на постель и сворачивается клубком вокруг своей боли.
Юля чувствовала себя странно: не в своей тарелке, но ей это нравилось! Если бы ее спросили вчера, как она хотела бы провести день рождения мужа — если в идеале, если нафантазировать — она бы сказала: дома вдвоем! Чтобы какая-нибудь фея-крестная унесла часика на четыре Ясю, а нас оставила блаженствовать — и больше никто-никто к нам не смел совать носа. Сейчас же все выходило с точностью до наоборот: не в своем углу, а в гостях, да еще у надменной Степиной бабки, с неугомонным Яськой на руках, как обычно, а вокруг шум, суета, шуточки и подколки, выпады и намеки, все, без чего она обошлась бы… а Степы нет. Но — вот странность! — и неловкости нет, только веселый азарт, как у Д’Артаньяна, залетевшего на всем скаку в чужой лагерь.
— Нет, не отвечает телефон, — сказала она Майе в очередной раз. — Я уверена, Степа сейчас будет! Наверно, опять машина не завелась.
Майю Александровну было жаль: сколько она наготовила всего! Как ждала этого дня! Мечтала о семейном сборище, выстроить прямую линию: сын — внук — правнук. А тут зияние, пустой стул. Сегодня она выглядела хрупкой, как сухая веточка, ярко-желтое платье только подчеркивало ее худобу. Эх, Степа, лучше бы ты поберег ее!
Почему-то Юля была уверена, что с мужем все в порядке. Он не свалился в яму, ему не падал на голову кирпич, он не поскальзывался на ровном месте — нет, нет, нет. Она так чувствовала. Сначала, когда она заявилась с Яськой, сама опоздав, и узнала, что Степы нет, то подумала: забыл о времени, закопался со сборами. Такое с ним бывало. Но любое пристойное время опоздания истекло, и ей стало ясно: это не ошибка, а сознательный демарш. Так Степан показывает свое «фе» отцу, вздумавшему купить его квартирой. Посматривая через стол на Богдана, Юля мысленно показывала ему фигу. Нет, даже две: одну от себя, другую от Степы. Хотел посадить нас на поводок? На тебе! Жаль только, Майя Александровна расстроилась.
— Дайте мне внука! — опять потребовал Богдан.
— Подождите, Богдан Анатольевич, — холодно сказала Юля. — Он вас сегодня впервые видит, пусть Яся привыкнет.
— Глупости! — вскрикнула маман, сидевшая рядом. — Дай мне Ясю, дай. — Юля нехотя передала ей сына, а мать тут же с младенцем на руках поспешила к Богдану. Юля сцепила руки, вздохнула. Что тут сделаешь? Не вопить же, не выхватывать Ярослава! Тем более что Ясе не было дела до взрослых междоусобиц, он пребывал в отличном настроении и ничуть не испугался нового дядю.
Юля чуть слышно фыркнула, встала из-за стола и отошла к этажерке, сделав вид, что заинтересовалась выставленными там вазами. Сегодня мать — в белом платье, узком, как носок, с пышными иссиня-черными рукавами, с крупными перстнями на пальцах — была вылитая сорока. Как она раньше не замечала, что мама удивительно похожа на трескучую клювастую птицу? Без флера сумрачной романтики, как у ворона, без экзотических статей, как у попугаев и марабу. Такое будничное создание, которое галдит у тебя под окнами, — галка, сорока, грач. Кто боится сороку? Никто.
Ее внимание привлекла антрацитовая голова мавра, украшенная листвой и лимонами. Мавр зазывно приоткрыл алые губы, посылая кому-то воздушный поцелуй. Юля осторожно взяла его в ладони, приподняла и взглянула на клеймо. Как она и думала, Сицилия. Приятно угадывать. Рядом раскрыла тяжелые хрустальные лепестки фиолетовая чаша, на дне которой забыли жестянку от сардин. Юля подцепила ее двумя пальцами, перевернула: на жестянке были нарисованы не серебристые рыбины, а Эйфелева башня, а под ней подписано: «Air of Paris». И кольцо есть, как положено на консервной банке, но банка целехонька, хранит свой драгоценный груз — воздух Парижа, — ни одной молекулы не упустив. А ведь этот воздух выбрала Майя! — вдруг додумалась Юля до очевидного. И ее сувенир похож на Юлины сувениры, привезенные из ее бесплотных полетов: перемены в душе, такие же невидимые, как воздух, такие необходимые. Юля взглянула на бабушку Степы, сидевшую во главе стола прямо и царственно, и ощутила, как протянулась между ними двоими ниточка родства.
