— Понятно. Еще есть в-третьих, в-четвертых и так далее, — покивала Майя.
— Между прочим, психологи доказали, что любовь живет три года. Кто я такой, чтобы с ними спорить? — скромно сказал Богдан.
— Я тоже не собираюсь спорить с дураками. Кто я такая? Всего лишь женщина, которая любила твоего отца всю жизнь.
«Дээс» подъехала к мятно-зеленому дому на Таврической улице.
— Значит, на кладбище ты ехать не хочешь, — вздохнула Майя.
— Давай завтра!
Богдан обежал машину и открыл перед матерью дверь. Она медленно вышла из автомобиля, распрямилась, поморщившись. Поправила сумку на плече. Взяла подаренный букет обеими руками, как тяжелую кадку.
— Я рада, что ты наконец приехал, — сказала она. — Завтра жду тебя в двенадцать. И хорошо бы ты нашел каллы.
Соловей упер руки в бока.
— То есть ты меня даже не пригласишь зайти?!
— Я даже не стану фаршировать гуся, — ответила Майя.
Стоя у подъезда, мать и сын мерились взглядами.
— Мама! Ведь это и мой дом тоже! Я здесь вырос, в конце концов. Я на кухне кран починил! В девяносто первом году. Я ходил под стол пешком в этой квартире, я здесь сына растил!
— Прекрасно. Удивительно, что ты так не торопился навещать этот «свой дом». Десять лет. Десять лет ты не казал из Москвы носа.
— Я не казал носа?! — подскочил Богдан. — Да я до Перу доехал в прошлом году.
— А на мой юбилей, когда мне было семьдесят пять…
— У меня был контракт! Я тебе объяснял, у меня контракт, который нельзя упустить. Надо было окучивать клиентов. Мне деньги сами в рот не падают!
— Прекрасно. То у него контракт, то Перу, то яхтенная регата. Этот человек нашел время для Перу, но за десять лет не сумел заехать на могилу отца.
— Сколько ни говори «могила», во рту слаще не станет!
— И этого человека я когда-то просила не ругаться… Надо было не просить, а мыть ему рот с мылом.
— Мама, прекрати говорить обо мне в третьем лице. Не провоцируй у меня шизофрению!
— У него шизофрению… — покивала себе Майя.
— Ох, ох, бедная покинутая мать! В конце концов, где-нибудь на пути в Париж или Питер ты могла бы заехать ко мне в Москву! Вот хоть этой зимой! Кажется, я оплатил тебе отель на Капри? Могла бы после Капри навестить своего сына!
— Спасибо, но я устала бросать чемоданы с двенадцатого этажа, — с достоинством ответила Майя и перехватила поудобней цветочный пук.
— Знаешь что? — наклонился к ней Соловей. — До свиданья!
Он резко развернулся на пятках и пошел к машине. Но затем остановился, вспомнив кое-что, вытащил кошелек и, достав оттуда тонкую пачку красненьких пятитысячных купюр, вернулся к матери. Не глядя на нее, он открыл ее сумку и сунул туда деньги, деловито сказав: «Это июньские». Чмокнул мать в щеку и ушел окончательно.
Глава 4
«Абстиненция тебе на язык!» — мысленно пожелал Степа собаке, гулко лаявшей за забором. Он катил по Гороховой коляску с Ясей, и Яся спал. Степа укачивал-укатывал протестующе вопившего сына минут двадцать и совсем не хотел, чтобы тот сейчас же проснулся.
Сказку про жену, которой под хвост попала чудесатинка, и ее мужа, который по ночам, пока та спала, стал ей мозги по чайной ложке обратно в голову запихивать, Степа не успел досказать. Быстрый стал тереть глазки, зевать, пришлось сказку свернуть и перейти к более насущным задачам.
В агентство, на работу, Степа уже позвонил: извинялся, туманно говорил о форс-мажоре, сообщил, что будет отсутствовать весь день. На сегодня у него были назначены два просмотра квартир, в одном случае он был агентом покупателей, семейной пары с ипотечными намерениями, в другом — агентом продавцов. Всем заинтересованным лицам Степа позвонил, пришлось опять извиняться и талдычить «никак не могу».
Было ясно, что Юля еще не остыла. Трубку она не брала. Кто знает, может, и правда отправилась в свой музей? Значит, как минимум до вечера надо было рассчитывать только на себя.
Как только Яся перестал покрикивать в коляске и надежно уснул, Степа решил отправиться в гости. Было к кому пойти в разгар рабочего дня, к сожалению.
Его бывший одноклассник, старый друг, а ныне еще и партнер, Боря, сейчас наверняка был дома, потому что месяц назад его и еще шестерых сотрудников рекламного агентства «Веселый воблер» отпустили в бессрочный отпуск. Задержанную зарплату за март и апрель обещали выплатить как только, так сразу.
Боря Гребешков жил в десяти минутах ходьбы от Гороховой. По пыльной дороге, которую перебегали пятнистые беспородные кошки, мимо буйно расцветшей сирени, мимо облупленных хрущевских пятиэтажек, которые, согласно обещаниям предпредыдущего мэра, должны были расселить и сломать еще десять лет назад, мимо пластикового павильончика «Бельканто», где продавали женское белье, мимо мусорных баков, к которым кто-то вынес истертый старый диван… И вот Степа вкатил коляску со спящим Ясей во двор девятиэтажного панельного дома.
Девятиэтажка была похож на старый учебник, выцветший, вытертый и посеревший, зато двор был зеленый, затененный березами, тополями и каштанами. Степа оставил Ясю сопеть под большим каштаном, а сам кинул камушком в окно на первом этаже.
— Ну, привет, что ли, — сказал Борька, открыв окно.
Его лицо скульптурной лепки, напоминавшее о «Давиде» Микеланджело, в данный момент недовольно хмурилось. Щуплые, совсем не микеланджеловские плечи выглядывали из-за мясистых фиалок, стоявших на подоконнике.
— Ты, это… выйдешь?
— Я завтракаю, — буркнул Боря и скрылся в голубой тени квартиры.
— В двенадцать дня?
Окно начиналось невысоко, на уровне шеи, и Степа всунул голову на Борькину кухню, как раз между горшком с фиалкой и горшком с алоэ.
— Ой, здравствуй, Степочка! — заулыбалась Инна Петровна, мать Бори.
Боря с мамой сидели за столом, стоявшим возле окна. В глубине кухни виднелся широкий силуэт Бориного брата, Лешечки, тот с быстротой ниндзя рубил что-то ножом. Леша шагнул к столу, сгрузил брату в тарелку с кашей мелкую крошку зеленого лука и моркови, подлил матери чая. Его сосредоточенным крупным глазам не хватало живости, словно их обладатель прятал большую часть себя где-то внутри, в тайной комнате, и там проводил добрую половину жизни. Степа окликнул его: «Привет, Лешка!» — и Леша поднял голову, протянул улыбчиво: «Приве-ет!» Борин брат Степе всегда радовался. Он был самый добродушный человек из всех, кого Степа встречал. А еще у него была болезнь Дауна.
— Я говорила тебе, не сиди за компьютером ночью. Теперь зеваешь, как бледная немочь. Лег бы нормально, встал в семь, ну, восемь, зарядка, холодный душ — и нечего смеяться! — говорила Гребешкова-мама Борису. — Совсем другое настроение было бы.
