Бей жида, политрука!
У жида-политрука
Морда просит кулака!
Попов плюнул:
— Какой идиотизм! А еще считают себя сверхлюдьми.
Пулеметчик небрежно махнул рукой.
— Да это ж не сами они придумали. Они по-русски ни бэ ни мэ. Это наш какой-нибудь прохвост написал.
У татарина Кугушева тоже была листовка. Если бы его спросили, зачем она ему понадобилась, он бы не знал, что сказать. Все хватали, и он взял. Кугушев читал листовку по складам. Вдруг Кугушев запнулся, потер лоб, испуганно оглянулся и сунул листовку Сократилину.
— Сама читай, командир. Моя не видел эта листовка. Моя хата сбоку припека, — схватил винтовку и принялся лязгать затвором, как будто действительно ничего не видел и не слышал, а только все время занимался винтовкой.
Две трети листовки занимала фотография. На фото — два бравых немецких офицера, а между ними высокий, с поникшей головой человек. Его худощавое лицо было трудно рассмотреть, к тому же густая шевелюра свисала на лоб.
«Командир 14-го гаубичного полка сын Сталина Яков Джугашвили захвачен солдатами фюрера в плен. На снимке он беседует с немецкими офицерами», — прочитал Богдан Аврамович, перевернул листовку и увидел письмо, написанное размашистым почерком: «Дорогой отец. Я жив и здоров. Нахожусь в одном из лагерей для военнопленных. Отношение хорошее. Яков Джугашвили».
— Что там? — спросил Попов.
Сократилин смял листовку.
— Ничего… ничего, — а сам напряженно думал. — Что делать? У вас, Попов, есть листовка?
— Нет.
Пулеметчик сказал, что он уже наполовину скурил. Сократилин отобрал у него и вторую половину. У расчета станкового пулемета тоже не было листовок.
— Нам не до листовок было. Нас этот «максимка» замотал в доску, — пожаловались они.
Командир отделения Костомаров-Зубрилин дремал и не услышал, как Сократилин выудил у него из кармана такую интересную листовку.
Бойцов это, разумеется, насторожило. В чем дело? Почему старшина так азартно охотится за этими листовками? Когда Богдан Аврамович убежал предупредить о крамольных листовках ротного, они атаковали Кугушева. Но тот невозмутимо твердил одно и то же:
— Моя ничего не видела, моя ничего не слыхал.
Командир второго взвода уже собрал листовки и сжег. На вопрос Сократилина: «Читал их?» — он ответил уклончиво, что кто-то читал, а кто-то не читал, но тут же поправился и сказал, что он строго предупредил всех держать язык за зубами.
Зато командир первого взвода удивил Сократилина.
— Ну и что?! Подумаешь! Мало ли что пишут. Всему верить? Я даже не верю, что свои пишут, а ты хотел, чтоб я фашистам поверил.
— Ты ладно. А подчиненные? Ты понимаешь, в какой мы обстановке находимся? Ты знаешь, что может быть через полчаса?
Старший сержант подбоченился и презрительно сощурил глаза.
— Не учи ученого. Не меньше других понимаем, хотя и медалей нам не дали.
Богдана Аврамовича затрясло от возмущения.
— Медали тебе не дали, — передразнил он. — Да ты их не заслужил!..
…Возвращаясь к своему взводу, Сократилин то проклинал себя, то оправдывал. «К чему я весь этот переполох поднял? Действительно, прав этот тупоголовый сержант. Кто им поверит? А впрочем, правильно сделал. Только зачем было горячиться. Обязательно так и надо было сделать. Но сделать спокойно, незаметно».
Точно так, как думал Сократилин, поступил его командир отделения Левцов. Прочитав листовку, он свистнул, сказал себе: «Эге, Ричард, если хочешь, чтоб осталась на плечах голова, держи острее уши». И под всякими малозначительными предлогами выманил у своих бойцов злополучные листовки.
Сократилин отлично понимал, что их оборона никуда не годится и что долго на этом картофельном поле они не продержатся. Поэтому на свой риск дал указание вместо обычных окопов вырыть узкие щели. Во-первых, на это уйдет меньше времени и сил, а потом, при бомбежках и артобстрелах щель — самое удобное укрытие. Только для «максима» он выбрал место повыше и приказал отрыть окоп по всем требованиям устава. Для того чтоб можно было вести мало-мальски прицельный огонь, Богдан решил перед обороной метров на двадцать — двадцать пять скосить картофельную ботву. Дав указание Левцову отрыть и для него щель, Сократилин пошел в ближайший дом за косой.
Деревянный домишко под тесовой крышей в четыре окна — три по фасаду, а четвертое сбоку — едва проглядывался сквозь густую листву яблонь. Сократилин открыл калитку палисадника, в котором росли калина с акацией, и прошел во дворик с дощатым сарайчиком. Богдан постучал по раме. Никто не ответил. Он поднялся на крыльцо, толкнул дверь, шагнул в сени.
— Эй, люди! Где вы?
Не получив ответа, Сократилин вошел в комнаты.
Порядок, чистота, пышет жаром русская печь — все говорило о том, что хозяева еще не сбежали. Выходя на крыльцо, Богдан заметил, что дверь сарайчика на миг приоткрылась.
— Хозяева, вы здесь? — спросил, подходя, Сократилин.
В сарайчике притаились, потом послышался сдавленный шепот и сердитый женский голос:
— Чего надо?
Богдан засмеялся:
— А вы покажитесь на божий свет. Я не зверь, а всего лишь солдат.
Опять зашептались, и после гневных слов: «Да полно тебе!» — дверь распахнулась, и Сократилин увидел молодую черноглазую женщину в цветастом платье. «Хороша, — отметил Сократилин, — и ловко скроена и крепко сшита. И смотреть на тебя одно удовольствие». Богдану захотелось сказать женщине что-нибудь приятное, ласковое, но он не успел. Из глубины сарая вынырнула старуха и так посмотрела на Сократилина, что Богдан стушевался и кое-как пробормотал:
— Я хотел у вас попросить косу.
— Косу? — удивленно протянула женщина.
— Да, косу. Картофельную ботву смахнуть.
Женщина, дразнясь белыми крупными зубами, захохотала:
— А я-то подумала, что вы с косой собираетесь на немца.
Что мог ответить ей на это Сократилин? Да ничего. И уж очень хорошо смеялась она.
— Ладно… Только услуга за услугу. Помогите нам сундук в яму закопать.
«Господи, что за услуга! Да я готов для тебя не только сундук, но и всех немцев с Гитлером закопать». — Этого Сократилин не сказал, а только так подумал.
В сарае на краю глубокой ямы стоял сундук, окованный железными полосами, с тяжелым висячим замком. Под днищем сундука были протянуты вожжи.
— Раз, два — взяли! — скомандовала женщина. Они приподняли сундук и легко усадили его в яму.
— Вот видишь, как хорошо. А сколько мы с тобой, мама, мучились, — сказала женщина и поклонилась Сократилину.
