— Кому сказал? — Я не поверил своим ушам.
— Мужу, — сказал Гена. — Он приехал за ней на машине, только она вышла. Он…
Я не дослушал. Стеклянные двери треста, а за ними ровная, круто вверх идущая асфальтовая дорога, ею я только что спускался вниз, а вот теперь мчался назад мимо почты, магазина, мимо облупившихся фасадов одноэтажных домов, вдоль гаражей и сараев, сложенных из ноздреватых глыб ракушечника. Прошло время, и я перешел на шаг, не обращая внимания на пот, заливавший глаза, и прислушиваясь к гулким ударам сердца в висках или в затылке, не разберешь где. Я ждал, пока дыхание восстановится, и постепенно ускорял шаги, думая: «Машина. Но он не знает город. Не знает город». И снова бежал, сперва не быстро, потому что дыхание занималось и кололо в боку, а после — я и сам не знал, сколько поворотов дороги осталось позади, — пришло облегчение, и я снова мог бежать быстрее. Минуя базар, я пробежал по мосту и пошел шагом вдоль забора. Я думал: «Значит, его еще нет. Значит, не нашел станцию». На ходу я расстегнул и снял плащ. Дышать я старался как можно глубже, ровнее. А войдя во двор, остановился, потому что увидел новехонькие, красные, как пожарная машина, «Жигули» прямо посреди двора.
Я огляделся и, убедившись, что кругом нет ни души, подошел к машине.
Я подумал, что разумнее будет не идти в станцию, где нас всех троих увидят машинисты, а объясниться здесь, с глазу на глаз. Передние дверцы машины были распахнуты настежь, мотор включен, из чего я заключил, что Толик не собирается задерживаться на долго. Я повесил плащ на дверцу машины, закурил. Последнее, что я успел подумать, было: «Смотри-ка, мы оба оказались правы!» — потому что из-за угла жилого дома показались оба — упиравшаяся Валя и высокий парень, без белой лошади, но в белом плаще. Он тащил ее за руку к машине. Я не видел его лица, только спину, обтянутую плащом. Валиного лица я тоже не видел, потому что разметавшиеся волосы закрыли его. Она упиралась изо всех сил, повторяя: «Не хочу! Не… хочу!» Парень рассмеялся коротко и хрипло. Дождавшись, когда они приблизились ко мне, я сказал:
— Ну-ка отпусти ее, ты, мичман Панин!
Валя вырвалась, и он обернулся. В жизни моей я не видел такого красивого парни. Он отбросил волосы со лба, сказал:
— Так это ты и есть? Ну, здравствуй! — И в следующее мгновенье ослепительный, оглушительный, ошеломляющий удар в лицо отшвырнул меня от машины. Я сделал несколько шагов назад, пытаясь устоять на ногах. Я видел, как Валя повисла на нем, удерживая его; он повел рукой, и она отлетела в сторону. И только тут я почувствовал крошки во рту, будто откусил кусок мела. Я опустил глаза и увидел кровь, капавшую изо рта мне на грудь. И ткань рубашки впитывала ее, как промокашка — красные чернила.
Я плохо помню, как мы дрались. Помню, как он сбил меня с ног, как я откатился и вскочил, и мы снова стали друг против друга. Помню, как он ударил меня в голову, как я уклонился, схватил его за шиворот и тряхнул головой об машину прежде, чем он вырвался. Потом он взялся за горло и отступил. И я почувствовал, что поднимаю руку из последних сил. Я. ударил его по печени раз, потом еще раз, потом ударил в лицо и снова ударил по печени. Он согнулся пополам, привалился к машине, и я увидел клейкую нитку слюны, потянувшуюся у него изо рта.
И тут это началось: Валя сорвалась с места, оттолкнула меня и подхватила Толика, не дав ему упасть. Она что-то кричала, но я не разбирал слов, покуда не понял, что она выкрикивает:
— Зверь! Зверь! Зверь!
Я стоял, шатаясь в этом вихре презрения, читая слова у нее по губам и медленно понимая, что она кричит это мне. Ощущение было такое, будто я вышел из самого себя и смотрю со стороны, как я стою и шатаюсь с расквашенной мордой и ободранными кулаками. Я стоял в стороне и в самом деле видел это — как я снимаю с дверцы машины плащ, и ноги, шаг за шагом, несут меня к воротам. Они несли меня сами — раз-два, раз-два, — я смотрел и удивлялся, до чего же занятно у меня получается; вот только что я шел по красному кирпичному крошеву, а теперь ступаю в пыль и выбоины засохшей грязи на дороге, вот я спотыкаюсь и плащ падает у меня из рук, я наклоняюсь и подбираю его, а после опираюсь рукой о забор, потому что радужные огни кружатся у меня в голове и последние силы вытекают из меня в долгом приступе тошноты.
Я смотрел и удивлялся самому себе, как это у меня хватает сноровки взобраться в автобус и как это я еще помню, что у меня не хватает денег на такси. Это было чертовски смешно — наблюдать за собой со стороны. Редко кому выпадает такая удача. На меня глазел весь автобус, и одна женщина, взглянув на меня, тихо ахнула. Потом, не сводя с меня глаз, тронула за плечо сидевшего рядом с ней мужчину, тот поднял голову, и у него округлились глаза. Он встал, уступая мне место и одновременно стараясь не измазаться, хотя кровь на рубашке давным-давно засохла, — и это тоже было смешно. В автобусе невыносимо воняло соляркой, и смешно было, что этого не замечают остальные пассажиры, И я подумал: то-то будет смеху, если они, чего доброго, сдадут меня милиции. Я испытывал кроткую радость из-за того, что врожденное чувство юмора не изменяет мне, даже когда я сижу на лестнице между третьим и четвертым этажами и мне кажется, что я никогда не доберусь до пятого, как в детстве казалось, что я никогда не состарюсь.
Завидев меня, Борька изменился в лице и, не говоря ни слова, подхватил меня под мышки, чтобы дотащить до кровати. Он хлопотал надо мной, будто старуха мать над пьяницей-сыном, словно приводить в чувство приятелей после мордобоя было его призванием. Он только просил:
— Кто это тебя отделал?
Наверное, он с самого начала знал ответ.
И я ответил:
— Мы познакомились с Валиным мужем на обычный житейский лад.
И оттого, что я разлепил губы, у меня снова пошла кровь, а Борька, стоя ко мне спиной, спросил:
— А этот муж, он еще в городе? Не знаешь, где он сейчас?
— Забудь об этом думать, — сказал я.
Он убежал. Но не к мужу Толику, а в ближайшую аптеку за бодягой и свинцовой примочкой. Вернувшись, он стащил с меня пиджак, рубашку и майку, коротко охнул и помчался на кухню за льдом. Только льда в холодильнике не бывало отродясь, и, возвратившись из кухни, он в унынии опустился на край кровати.
— Выходит, она осталась с ним? — спросил он.
— Выходит, так, — сказал я.
— А сюда она вернется, как думаешь?
— Не знаю, — сказал я. — Думаю, нет.
— Дела, — сказал Борька.
Он отвернулся и, сложив руки меж коленей, стал смотреть в окно, за которым уже сгущались сумерки. Потом он поднялся, достал из кармана моего пиджака сигареты, прикурил одну и вставил мне в рот. Верхний свет он не зажег; я видел только очертания его головы и плеч на светлом фоне окна. В комнате было очень тихо, слышны были крики ребятишек, доносившиеся со двора.
— Очень больно, Рама? — спросил Борька.
— Нет, — ответил я, — уже нет.
— Хочешь, поставлю чай?
