До этого наиболее активная часть карьеры Яковлева протекала во времена хрущевской оттепели. Он даже побывал на стажировке в Колумбийском университете. Он был порождением раннего хрущевского периода. Оттуда Яковлев вынес свои представления о путях развития страны, идеи перестроечного, реформаторского типа. Тогда же они созревали в Чехословакии и привели к Пражской весне 1968 года. Вызревали они и в Польше и привели к событиям начала 1980-х.
Эти идеи Яковлев воспринял не как чисто функциональную черту ранней оттепели, а как систему взглядов и убеждений, которые он пронес с собой через все дальнейшие посты — вплоть до начала перестройки. Как человек более образованный, грамотный, мыслящий и серьезный, чем Горбачев, он мог произвести на будущего нового генсека большое впечатление. Яковлев мог изложить свои идеи в ходе их встреч в Оттаве, куда Горбачев приезжал в качестве руководителя, отвечавшего за сельское хозяйство. Канада была тоже крупной сельскохозяйственной державой.
У них были долгие разговоры тет-а-тет, доверительного характера. Они специально выезжали за пределы посольства на природу, где их никто не мог слышать. И обсуждали, как дальше двигать страну. И, думаю, Яковлев убедил Горбачева в необходимости перемен.
Мне довелось работать с Яковлевым в течение почти трех лет (в 1988–1991 гг. я входил в группу консультантов международного отдела ЦК, готовивших аналитические записки и официальные выступления для Горбачева и других членов руководства страны). За эти годы я получил достаточно хорошее представление о стиле мышления Яковлева. На уровне понимания того, что нужно двигаться и что необходимо преодолеть, Яковлев был во многом прав. Проблема возникала при решении вопроса, куда двигаться. И какова цель.
У меня есть глубокое убеждение: когда Горбачев начинал свой путь на высшем посту, он не знал, куда он движется. Важнейшее отличие горбачевских реформ от реформ Дэн Сяопина было в том, что Горбачев двигался на ощупь. Он продвигался как будто по горному потоку, нащупывая камни под ногами. Где-то его сносило, где-то его окатывало волнами, где-то он натыкался на скользкие валуны. Иногда его проносило несколько метров, прежде чем он нащупывал дно. Он двигался в рамках этого крайне сложного процесса, не имея стратегического представления о том, куда он идет. В отличие от Дэн Сяопина, который очень хорошо понимал, как можно реформировать такую страну, как Китай.
Дэн Сяопин прекрасно понимал, что Китай останется дееспособным государством, только будучи жестко централизованным, что это империя, состоящая из разных частей. Есть Внутренняя Монголия, есть Манчжурия, есть южные районы, есть Тибет, настаивающий на независимости, есть Восточный Туркестан, завоеванный Китаем в 1905 году и превращенный в Синьцзян-Уйгурский регион, где до сих пор проживают 20 миллионов мусульман.
Дэн Сяопин понимал, что реформы в Китае можно провести только жесткой рукой с самого верха. И понимал также, что для их проведения Компартия Китая должна становиться не слабее, а сильнее. Она должна стать умной силой не жесткой, диктаторской, а умной. Она должна ослаблять экономический контроль государства, сохраняя при этом политическую систему.
Горбачев, начиная процесс реформ, не мог предполагать, что буквально через пять лет встанет вопрос об отмене шестой статьи Конституции о руководящей и правящей роли Коммунистической партии. Но он не представлял такое потому, что вообще не думал об этом. Всегда казалось, что положение властных структур настолько незыблемо в советской системе, что она способна сама по себе справиться с любыми задачами. Задачи будут ставиться сверху и их будут беспрекословно исполнять точно так же, как это было прежде. Сама партия особенно модифицироваться не будет, а общество будет выполнять те распоряжения, которые будут исходить от партийных структур.
До определенного момента так и происходило. Но поскольку Горбачев двигался на ощупь, не очень хорошо понимая, какая будет следующая фаза, он не задумывался, до какой степени допустима демократизация той системы, которую он хотел сохранить. Во всяком случае, вряд ли в 1985 году он собирался добиться политического плюрализма в Советском Союзе. Думаю, он этого не хотел. Собирался ли Яковлев? Трудно сказать, это гораздо более сложная фигура. Он свои мысли не афишировал. Но он видел, что при определенной степени реформирования монополию партии сохранить уже не удастся. У Горбачева же до самого последнего момента была иллюзия, что Коммунистическая партия — это единственный политический субъект реформ в России. Обществу он отводил роль пассивно воспринимающего субъекта. Различным институтам, вроде Съезда народных депутатов, он отводил роль посредника между партийным руководством и обществом. Он не допускал, что в этой односубъектной системе когда-нибудь будет поставлена под вопрос роль «руководящей и направляющей силы».
Никогда не забуду, как после августовского путча 1991 года, когда Горбачев вернулся из Крыма, он вышел на трибуну Съезда народных депутатов и сказал, что «из этого испытания наша партия вышла еще более сильной». И тогда к нему подошел Ельцин (есть знаменитый снимок, запечатлевший этот роковой момент истории) и показал ему указ о ликвидации Коммунистической партии Советского Союза. Горбачев был в полном шоке. Это о многом говорит. В частности, о непонимании логики процесса, который он сам же и начал. Непонимании того, что, если в той системе координат, которая существовала в СССР, ты отпускаешь рычаги контроля, ты должен быть к этому хорошо подготовлен. Ты должен заблаговременно найти способы замещения старых рычагов новыми — более эффективными и более гибкими. Если ты рушишь старые рычаги, не ставя на их место новые, ты лишаешься контроля. Это очень хорошо понял Ельцин. Он сделал ставку на оппозиционное движение, вышел из партии, сделав это демонстративно (его знаменитый проход по залу Кремлевского дворца съездов). И я всегда обращал в таких случаях внимание на недоуменное выражение лица Горбачева. Он таких шагов не ожидал.
Как не ожидал демарша Эдуарда Шеварднадзе, который вышел из Политбюро в декабре 1990 года. Для Горбачева и это было шоком. Он воспринимал Шеварднадзе как своего близкого союзника и даже друга. А Шеварднадзе сказал, что покидает Политбюро, поскольку не может согласиться с тем, что происходит, что «грядет диктатура». Возможно, он имел в виду путч 1991 года, который готовился в консервативных кругах партии, озабоченных как раз утратой властных рычагов. Эти круги пытались спасти распадающееся на части государство. Там не было даже особой конкуренции за власть, как это сейчас преподносят. Это не была ситуация вроде той, какая сложилась после смерти Сталина, когда Хрущев боролся за власть с Берией. Это было коллективное решение: они чувствовали, и вполне справедливо, что государство рушится. Озабоченность членов ГКЧП была вполне обоснованной: уже в декабре 1991 года Союз развалился. Мы здесь не обсуждаем, какие методы они выбрали, но они справедливо понимали, что еще полгода такого развития и от СССР ничего не останется. Горбачев даже этого не понимал. Мне не раз доводилось наблюдать за ним: для него было характерно это недоуменное выражение лица, с которым он смотрел вслед уходящему Ельцину. Такое лицо может быть у человека в двух случаях: либо он вообще не понимает, что происходит, либо догадывается, но надеется, что этого не произойдет. И Горбачев раз за разом ошибался. И поступал нелепо, как тогда, когда вышел на трибуну и стал уговаривать Шеварднадзе остаться, проявить ответственность. Но Шеварднадзе хорошо все понимал и не остался: он готовился уже к новой, постсоветской роли.
