Кстати, в итоге бывший российский премьер, мечтавший в 1998 году заменить больного, слабеющего Ельцина, остался практически ни с чем. Премию мира он не получил, а на высокую должность Ельцин его не вернул. Статус депутата Госдумы и Председателя Совета директоров Газпрома в 1999–2000 годах вряд ли можно было считать большим утешением. Зато он удостоился высокой оценки за свои действия в мемуарах бывшего замгоссекретаря США Строуба Талботта.
Вскоре после этих событий, вызвавших значительное напряжение между Москвой и Вашингтоном, Ельцин решил продемонстрировать восстановление партнерских отношений с западным альянсом. На саммите «большой восьмерки» в Кельне 18 июня 1999 года Борис Николаевич заслужил аплодисменты Клинтона как верный друг Соединенных Штатов. При этом в администрации отрыто иронизировали по поводу упрямого убеждения Ельцина, что он и Клинтон составляют «большую двойку» — идеи, к которой он постоянно возвращался в ходе встреч с Клинтоном.
Большой любитель внешних эффектов, Ельцин вознамерился приехать в Кельн в качестве миротворца. Иллюзий особых насчет того, чего ждать от Запада, он, видимо, уже не имел. Однако ни политических, ни психологических ресурсов противостоять ему у тогдашнего российского руководства не было, а обострять отношения не хотелось. Поэтому и была выбрана такая тактика: разыграть из себя миротворца и прибыть в роли одного из великих мира сего. Проблема для России состояла в том, что эта тактика вновь ничего не давала стране. В итоге вышло так: Ельцин поехал в Кельн поддержать своим присутствием результаты югославской войны, которые были явно не в пользу России и не в пользу Сербии, а в пользу НАТО и США. Если бы Ельцин хотя бы в обмен на то, что он в конечном счете по факту поддержал западный сценарий разрешения ситуации в Косово, хотя бы попросил о списании части российского внешнего долга или о каких-то особых условиях финансирования российской экономики, в этом по крайней мере был бы какой-то практический смысл. Тогда позицию нового ельцинского сближения с западными лидерами еще можно было попытаться оправдать с точки зрения, что он принес такой результат. Но нет. Кроме похлопыванья по плечу, аплодисментов, этой традиционной клинтоновской клоунады демонстрации особо теплых отношений с «другом Борисом», мы ничего не увидели. И в результате Ельцин приехал туда как представитель страны, которая противостояла натовской агрессии в Югославии, а уехал как человек, который ее поддержал. По итогам, по факту поддержал эту агрессию.
Помимо расширения НАТО и войны с Югославией, был и третий фактор, который подписал смертный приговор всей внешней политике Бориса Ельцина. Это августовский дефолт 1998 года. Казалось бы, событие чисто внутреннее. Но на самом деле провалилась целая стратегия. Провалилась стратегия опоры на западные финансовые институты при решении российских экономических проблем. Провалились носители этой линии. Такие фигуры, как Егор Гайдар, Анатолий Чубайс, Андрей Нечаев, Борис Немцов, Яков Уринсон, Евгений Ясин. Все те, кто отстаивал эту линию опоры на западные институты, вся эта группа либеральных экономистов и государственных деятелей поставила страну перед печальным фактом. После семи лет ельцинских реформ Россия объявила дефолт по своим долгам. И после этого апеллировать к необходимости взаимодействия с МВФ, необходимости следовать советам Ларри Саммерса, замминистра финансов США, курирующего Россию (позже возглавившего минфин США), необходимости ориентации вообще на внешние центры финансовой силы, жесткой ориентации, которой придерживалась Москва при Ельцине, эта логика уже не выдерживала никакой критики. Это нанесло удар, естественно, и по сторонникам добровольного подчинения России, добровольного отказа от части суверенитета в пользу более тесных отношений с Западным альянсом.
Поэтому к тому времени, когда Евгений Примаков в разгар экономического и правительственного кризиса в сентябре 1998 года стал премьером (после того, как Дума дважды отказалась утвердить Виктора Черномырдина), Россия вступила в этап постепенного и глубокого пересмотра отношений с Западом, при котором стало очевидно: удержать прежнюю внешнеполитическую линию будет невозможно.
Тогда уже назревал новый кризис вокруг Ирака. В 1998 году американские военные по приказу Билла Клинтона подвергли территорию этой страны удару крылатыми ракетами. Якобы в ответ на разработку Саддамом Хусейном оружия массового поражения. Уже тогда начались серьезные ссоры между Москвой и Вашингтоном на площадке ООН. Если большую часть 1990-х годов США не рассматривали Россию как антипода себе, как антитезу, и в ООН все решали так называемые permanents three — три постоянных члена Совбеза ООН: США, Великобритания и Франция, то с конца 1990-х годов, с момента обострения ситуации вокруг Ирака и с начала Югославской войны, ситуация изменилась. Стало очевидно, что Россия все чаще и чаще оказывается в оппозиции к США и Западному альянсу в ООН.
Тогда Россию еще не считали крупным вызовом, как это произошло в последнее десятилетие, после начала Сирийского кризиса и Украинского кризиса. В те времена Россию называли спойлером — страной, которая портит Западу игру.
Как мне говорил известный американский дипломат, гарвардский профессор Роберт Блэквилл (который позже работал в Совете национальной безопасности США, был послом США в Индии), «вы постоянно тычете нам пальцем в глаз». «Для нас это болезненно, нам это не нравится», — отмечал дипломат. На что я ему объяснял, что Россия если и тычет американской администрации пальцем в глаз, то не потому, что Москве это нравится, а просто у нее нет другого выбора. Потому что США ставят нас в такие условия, что мы не можем согласиться с теми сценариями, которые предлагают и применяют на практике.
Этот переходный период длился, на мой взгляд, до 2002–2003 годов. Это был период осознания Россией некой новой парадигмы своего и внутреннего развития, и внешнего. Ключевыми фигурами этого периода были Евгений Примаков и Владимир Путин. А Борис Ельцин со второй половины 1998 года был игроком законным, как президент, но несильным. В Государственной Думе постоянно обсуждалась возможность его импичмента. Коммунисты были очень сильны. Состояние здоровья Ельцина резко деградировало. К этому времени относится знаменитое высказывание его пресс-секретаря Сергея Ястржембского: «Рукопожатие крепкое, работает над бумагами». Работа над бумагами и крепкое рукопожатие осуществлялись на лечебной койке Центральной кремлевской больницы. Ястржембский проявлял чудеса риторической изворотливости, чтобы показать, что президент по-прежнему в строю. Хотя в строю он не был.
Последние месяцы правления Ельцина — это, с одной стороны, внутреннее разложение элиты, с другой стороны — разочарование общества в ельцинской политике внутри страны, приведшей к дефолту, и в Западе как в партнере в результате расширения НАТО и войны в Югославии. Все это сошлось в одну точку. И тогда стало ясно, что Россия стоит на пороге больших перемен. Вопрос был в том, будут эти перемены управляемыми или нет.
В стране начался острый внутриполитический кризис, связанный с тем, что руководство взяла на себя так называемая Семья, которая не имела абсолютно никакой легитимности. Причем Семья, помноженная на олигархат. На людей типа Березовского, Гусинского, Ходорковского, которые ногами открывали двери в любые кремлевские кабинеты в условиях слабости Ельцина. Потому что, когда Ельцин был в силе, он все-таки не делился властью. Даже свои неадекватные, неоправданные решения он старался принимать таким образом, чтобы создалось впечатление, что это его личное решение. Но теперь он был уже физически не в состоянии руководить страной.
