Ельцин все хуже контролировал ситуацию внутри страны, Россия была на грани нового правительственного кризиса. Начался активный поиск замены для Евгения Примакова. Последний был достаточно мощной фигурой, человеком с убеждениями. Внешнеполитическая доктрина Примакова не до конца поддерживалась Ельциным, поскольку тот считал, что она подрывает действующую модель взаимодействия с Западом, которую президент рассматривал как финальную гарантию удержания власти. Помимо этого Примаков начал очень серьезные действия по деолигархизации власти. Он вошел в острый конфликт с Борисом Березовским. Закат этого олигарха начался именно тогда (тогда, в частности, было возбуждено «дело “Аэрофлота”» против Березовского и его соратников). Березовский чуть позже вернулся на политическую сцену, восстановил позиции, но это было возвращение перед окончательной эмиграцией.
Противостоял Примаков и другим олигархам. Потому что он отстаивал государственные интересы, а олигархи — свои собственные, корпоративные. Или интересы своего клана олигархата, «семибанкирщины», к которой всегда очень внимательно прислушивался Ельцин.
На этом фоне Ельцин начал искать альтернативу Примакову. В качестве его замены и возможного преемника президента рассматривался Николай Аксененко, министр путей сообщения, вице-премьер. На короткий период премьером был назначен Сергей Степашин. Но в итоге премьерская позиция была предложена директору ФСБ Владимиру Путину.
Чего Ельцин не мог тогда предвидеть, это того, что Владимир Путин в результате собственных политических инстинктов, тех выводов, которые он, несомненно, сделал с периода 1990-х годов, своего политического характера пойдет скорее по пути Евгения Примакова, а не по пути Бориса Ельцина. И по отношению к олигархату. И в своем понимании национальных интересов России. И по отношению к Западу. Эти позиции, естественно, проявились не сразу. Путину нужно было время, чтобы укрепиться во власти.
В общем, Ельцин сделал очень интересный выбор в том смысле, что не просчитал его последствия. Он искал человека, который будет ориентироваться на него даже тогда, когда он не будет президентом страны. Известно, что Владимир Путин был очень лоялен к Борису Николаевичу. Признателен за тот выбор, который Борис Николаевич сделал. Но за пределами личной лояльности и личной признательности говорить о преемственности в политике уже не приходилось.
И тому много объяснений, начиная с того, что просто личные характеристики этих двух людей абсолютно не совпадали. Да, Путин ушел из КГБ в начале 1990-х годов, прошел через мэрию Санкт-Петербурга, контрольное управление президента, через руководство ФСБ. Но как офицер российских, советских спецслужб он, конечно, воспринимал происходившее иначе, чем Ельцин. Для Ельцина развал, распад Советского Союза (на мой взгляд, уместно говорить о том, что частично был распад, а частично развал) был способом прийти к власти и утвердиться в качестве альтернативы Михаилу Горбачеву, пусть на более ограниченной территории, зато полновластным хозяином. Для Путина, как он чуть позже сказал, это была геополитическая катастрофа. Еще раз подчеркнем: для Ельцина развал Союза был инструментом в его властной игре, для Путина — именно геополитическая катастрофа. Причем здесь ключевое слово второе, не «геополитическая», а «катастрофа». Путин воспринял это как очень болезненное для страны явление.
В отличие от Ельцина, Путин имел лучшее представление о Западе и гораздо меньше по его поводу иллюзий. Хотя бы потому, что, проработав несколько лет в Дрездене, он был достаточно хорошо информирован о той холодной войне, которая шла не только между СССР, социалистическим лагерем в целом и западным лагерем, а между ФРГ и ГДР. На этой территории весьма острая борьба. ГДР пыталась ослабить политическую власть в ФРГ, ФРГ работала на ослабление власти в ГДР. Информация об этом, конечно, доходила до Владимира Путина. То есть у него было меньше иллюзий относительно того, что можно ожидать от Запада.
А кроме того, если Ельцин все интересы страны воспринимал через призму собственного положения и личной власти, Путин все же с самого начала стал утверждать себя как государственник. То есть человек, который отстаивает прежде всего государственные интересы и себя сопрягает с государственными интересами. Его формула — сильная президентская власть в сильном государстве. Ельцину же важно иметь просто сильную власть, а будет ли она в сильном государстве — вопрос второй. Укрепление страны не было его главной задачей. Это показывает вся политика, включая подбор кадров.
Для Путина государственническое начало было и остается частью его политических убеждений. Вспоминаю высказывания Билла Клинтона в сентябре 1999 года, когда президент США впервые встретился с недавно назначенным премьером Путиным, которого сразу стали воспринимать как наследника. Встреча произошла на саммите АТЭС в Новой Зеландии. Клинтон сказал: «С этим парнем нам будет гораздо труднее, чем с Борисом. Этот будет отстаивать национальные интересы своей страны». Это была характерная фраза, которую приводит в своей нашумевшей книге «Билл и Борис» тогдашний заместитель госсекретаря США Строуб Тэлботт. То есть с самого начала Клинтон обозначил, что это слом преемственности, а не ее возобновление. Что приходит другого типа человек, другого типа руководитель. И Клинтон почувствовал в Путине ту силу, которая через много лет превратит его в одного из лидеров современного мира.
На мой взгляд, путинская доктрина внешней политики, которая была окончательно сформулирована им в знаменитой Мюнхенской речи в феврале 2007 года, опиралась на тот опыт взаимодействия с Западом, который накопился в 1990-е годы. Помимо исторического опыта, профессионального образования, личных склонностей Путина, играла роль и сфера деятельности, в которой он работал.
При этом Путин не отличался идеологическим подходом к Западу. Ни разу не было замечено, что он воспринимал Запад как противника, врага по определению. И он давал это много раз понять. Он дал понять это, в частности, когда позвонил Джорджу Бушу — младшему после терактов в Нью-Йорке и Вашингтоне, предложив помощь в борьбе с терроризмом. Он был первым из зарубежных лидеров, предложивших помощь, и это во многом предопределило дальнейшие личные отношения Путина и Буша. Американский президент потом много раз говорил, что вот Путин настоящий человек, в отличие от европейцев (Ширак, например, позвонил только через три дня).
Символичным было и выступление Владимира Путина в бундестаге на немецком языке в том же сентябре 2001 года. Спич, в котором было подчеркнуто, что Россия — часть Европы, произвел весьма позитивное впечатление на немцев. Это была неидеологическая речь, спич европейца, который видит Россию в Европе. Но Россию, с чьими интересами будут считаться, будут их уважать.
И вот здесь в будущем происходит главный надлом. Потому что до этого Россию воспринимали не как субъект, а как объект политики. Как государство, на которое Запад собирался влиять, диктовать повестку дня. От которого ожидал поддержки основных акций, поддержки в международных организациях. И был готов не начинать новую холодную войну при таких условиях. Любая самостоятельная игра России неизбежно должна была встретиться с отторжением на Западе, серьезным и весьма болезненным. Что мы и увидели после Мюнхенской речи, короткой войны с Грузией и уже в высшей стадии неприятия во время украинского и сирийского кризисов в 2014–2017 годах.
