После маминой смерти, когда он разбирал ее бумаги, он вдруг нашел две тысячи рублей старыми, уже недействительными четвертаками. Стянутые резинкой, спрятанные в конверт. Он сразу вспомнил:
Пятьдесят пять тысяч – заломила Римма Александровна. Сговорились на пятидесяти. В день оформления документов эта мадам, жена покупателя, знаменитого режиссера, привезла сорок восемь тысяч. Прикусила губу и сказала, что у них больше нет. Две тысячи недодала, как сказала мама.
И вот перед ним потертый конвертик, и в нем – две тысячи. «Мамочка! – почти заплакал он. – Неужели?»
Он помчался к дочери этого режиссера. Прошло уже почти двадцать лет. Нашел телефон, позвонил, представился, рассказал, кто он такой и что у него срочный важный разговор. Она разрешила приехать прямо в тот же день, вечером. Живет, разумеется, на улице Неждановой. Высокая, красивая, сравнительно молодая женщина. Зовут Наташенька. Не Наталья и по отчеству, даже не Наташа, а вот именно так, в уменьшительной форме.
Когда Алексей приехал, стол был накрыт на две персоны. Чай, конфеты, коньяк. Кажется, в квартире никого не было. Он все рассказал. Она засмеялась и сказала, что тоже нашла две тысячи. Неизвестно откуда взявшиеся.
– Детектив, – сказал Алексей. – Или скорее мелодрама.
– Комедия, – сказала дочь великого режиссера. – Давайте будем считать, что наши бедные мамы это сделали совершенно независимо друг от дружки. Просто отложили, сэкономили эти деньги. На черный день.
Она протянула ему руку для поцелуя.
– Ах, – сказал Алексей и встал перед ней на одно колено. – Как вы великодушны!
Поцеловал ей руку. Потом колени и бедра.
– Идите в ту комнату, – сказала она, показывая на дверь. – Я сейчас приду.
Алексей приоткрыл дверь – спальня. Напротив кровати – портрет ее папочки. Фотография примерно метр на семьдесят пять. Кепочка и чубчик, сигарета и трость. Боже. Заниматься любовью на глазах у покойного папы – Алексей знал, что великого режиссера уже нет на свете.
Обернулся.
– Ах, что вы! – вздохнул. – Как можно?
Наташенька опустила руки вдоль тела и попыталась остаться мудрой и чуть циничной:
– Мы с вами взрослые люди, профессор. Кому это помешает?
– Я не профессор, я просто доктор наук. Я не преподаю, у меня нет учеников. Но зато у меня есть любимая жена, она моложе меня на десять лет. И еще у меня любовница на работе. Еще моложе. А еще раз в неделю к нам приходит домработница, убирать в квартире. Хорошенькая. А жена как раз уходит по делам. Раз в месяц я хожу в парикмахерскую. Там есть комнатка, где лежат полотенца и простынки… Видите, сколько женщин. Вы не помещаетесь! Хотя вы прекрасны. Но увы. Не обращайте внимания, я просто такое чучело. Прощайте.
Это он сказал в уме, разумеется.
А так – подошел к ней и вздохнул:
– Я бы хотел в вас влюбиться. И чтобы вы полюбили меня. Мы очень похожи. Мы – дети избранных, дети советской элиты. У вас и у меня главный человек в жизни – покойный папа. Поэтому у нас ничего не получится. Жалко. Но увы.
Обнял ее, поцеловал вполне искренне, в щеку, а потом в висок.
Вот, собственно, и всё.
Нет, не всё. Вмешался Риттер. Он прочитал этот кусок и сказал Игнату:
– Помнишь свою сказку про девушку Наташу и урода Славика, который сделал ее красавицей? Ты там написал, что ее родители очень серьезные товарищи, у папы в сейфе пистолеты и она застрелила папу с мамой.
Но на самом деле все не так. Не совсем так.
Папа у нее не военный и не гэбист, а знаменитый деятель искусства. Тот самый режиссер, который со мной так обошелся в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году. Подло предал, но вместе с тем решающим образом помог. Или наоборот: решающим образом помог, но вместе с тем подло предал. Пистолет ему подарил один знакомый маршал. Девушка Наташа отсидела и вышла. Впрочем, тут была темная история. Наташа уверяла, что это было вооруженное ограбление квартиры знаменитого режиссера – кстати, украли несколько картин художников тридцатых годов, – и пистолет был вовсе не тот. Вернее, вот как было дело. Она схватила его, чтобы защитить маму с папой, а потом грабители у нее этот пистолет отняли. «Почему на нем только ваши отпечатки?» – «Потому что они были в перчатках!» Но получила восемь лет, сидела хорошо, на зоне была в авторитете и вышла через четыре с половиной года.
Риттер объяснил, что Юля была права, когда говорила, что это вранье. Да, это типичная «городская легенда» про девушку и урода-волшебника. В основе – что-то реальное про дочь режиссера. Или нет? Или тоже сказки? Правду все равно никто не узнает. Остаются украденные у режиссера картины. Несколько картинок: один средненький портрет Алабина, смешные и очень милые, в митрохинском духе, цветные рисунки Колдунова и две картинки Гиткина, которые после, сильно после, купила Ирочка, дочь адвоката Туманова. У кого? Ну неважно. Какая разница?
– Поэтому запишем вот так! – сказал Риттер.
Сначала мысленная шутливая речь Алеши – о том, что у него любимая жена, а также сотрудница, домработница и парикмахерша. Потом – какой-то серьезный резон. Вроде «я стар, мне поздно любить с начала». Может быть, еще что-то.
Но потом он оказывается с ней в постели. Не смог удержаться. Трудно удержаться, когда такая красивая женщина говорит: «Я сейчас приду», через полминуты входит в комнату в халате, обнимает, целует и раздевает его. Потом снимает халат, оказывается сразу совсем голая, но в белых махровых носках. Потом она лежит, пристроившись головой у него на плече. Он думает: «Господи, ну почему они все это так любят – пристраиваться на плече?»
– У меня был один случайный любовник, – сказала Наташенька. – У него была гениальная фраза: «Машина проехала».
– А?
– Ну лежим мы после всего, ночь, сказать друг другу совершенно нечего, и вдруг фары по потолку, – от машины, которая проезжает по двору. Он говорит: «Машина проехала». Вроде ничего не сказал, а какой-то разговор. Ты только знай, что я ни на что не надеюсь.
– Я тоже, – сказал он.
– Понятно.
– А жалко, – сказал Алеша.
– Ну уж прямо.
– Прямо до слез, – сказал Алеша. – У меня в семье была такая история. Мой папа собрался уходить от мамы. И ушел. А потом вернулся, часа через полтора. Эта женщина, любовница в смысле, не приняла. Папа с мамой потом сидели на диване в обнимку и плакали. Мне лет двенадцать было или чуть поменьше. Я через коридор услышал, а потом через щелку в двери подглядел, у нас были стеклянные двери с занавесочками. Вот почти как здесь. Сидят на диване в обнимку и плачут. Безнадега полная. Давай мы с тобой тоже поплачем, а? Вернее, мы с вами.
Она засмеялась, приподняла голову, посмотрела на него искоса и снизу: ему показалось, что она в самом деле готова заплакать. Снова положила голову на его грудь. Алеша испугался, что сейчас почувствует, как у него по груди текут ее слезы, и не выдержит, и обнимет ее – той же правой рукой, которая сейчас лежала у нее на плече, но уже по-другому, по-родному, нежному и домашнему, – и останется здесь навсегда. Ну или очень надолго, на много лет. На три, пять, восемь…
