– Тебя прямо не видать, – оценил он.
– Хотелось бы. – Она прислушивалась к собственным шагам по холодному тротуару. Он засунул ее руку в перчатке себе в карман.
До дома Мэрион было не так уж далеко, но за это время и легкие, и лицо полностью проветрились. Они поднялись по ступеням и, нетерпеливо топая ногами, позвонили в дверь.
Открыла мать Дарии. Она глянула на них, на пустую улицу.
– Пешком пришли? Там же страшно холодно.
Мэрион приготовила тушеное мясо с картофельным пюре – редкое блюдо на ее столе с тех пор, как у мужа, Терри, подскочил уровень холестерина. Генри и Дария принесли свежеиспеченный хлеб. Пришлось его согреть в духовке – уж больно холодное было путешествие. Напоследок каждый взял еще по куску хлеба. Терри с довольным видом вытирал тарелку корочкой.
– Генри, – заявила мать Дарии, – мне Мэрион сказала, что вы – пекарь.
Дария на своем конце стола немного напряглась и потянулась за бокалом.
– Да, в этом мы с вами, говорят, похожи.
– Похожи?
– Мне тут все уши прожужжали про то, как вы пекли хлеб, когда Дария была маленькой.
Мать Дарии только головой покачала.
– Вы, наверное, любите хлеб, – попытался подбодрить ее Генри.
– Наверно. – Она подвинула к нему корзинку с хлебом и встала из-за стола. – Пойду посмотрю, что делается на заднем крыльце.
Она вышла, а Дария спросила Мэрион:
– Еще не бросила?
– Нет. – Мэрион взглянула на мужа. – Терри от этого с ума сходит.
– И хлеб разлюбила? Она же на него чуть ли не молилась.
Теперь удивилась Мэрион:
– Да? Не помню что-то. Наверно, уже после моего отъезда. – Мэрион замолчала, припоминая. – Вот картины я помню.
– Картины? – Дария положила вилку.
– Ага, в ее студии, она там все время торчала. Я еще совсем маленькой была. Она даже иногда меня забывала в школу отвезти.
– Студия? Какая студия?
– Ты права. – Мэрион немножко расстроилась. – Ты студии не видела. Там же была твоя комната.
– И ты мне ничего не сказала?
– К слову не пришлось, прости, пожалуйста. Когда ты немного подросла, все уже подзабыли об этом.
Мать Дарии стояла на заднем крыльце и курила. Она куталась в старый свитер Терри. Дария принюхалась – наверно, уже вторая сигарета. Постояла минутку, потом вышла на крыльцо и закрыла за собой дверь.
– Скажи мне, наконец, что я такого сделала.
– Дария, не болтай глупостей, ты не подросток. – Мать, конечно, была права.
Дария переминалась с ноги на ногу.
– Скажи мне, что я такого сделала. Сколько себя помню, никак не могла понять, в чем я виновата.
За стеклянной дверью показалась Мэрион с грудой тарелок. Она замерла, но Терри, который шел вслед за ней, легонько подтолкнул ее в сторону кухни.
– Ты тут совершенно ни при чем, Дария.
– Как это так?
– Ты… ну, просто так вышло. – Мать Дарии стряхнула сигарету за перила, проследила за упавшим на траву пеплом. Дария молчала.
– Твой отец потерял работу, года два не работал. Ты этого помнить не можешь, он не хотел, чтобы ты знала. Но тогда он просто ни о чем другом думать не мог. И в ту ночь… В любом случае я сама виновата. Мне оставалось только повзрослеть и стать настоящей матерью.
– И ты бросила рисовать? – Дария пыталась представить себе, на что это похоже – никогда в жизни больше не притронуться к глине, не войти утром в неприкосновенную тишину студии, не играть в воображении с очертаниями, формой и цветом. – Ужас какой!
– О да!
– Но можно же и детей рожать, и картины рисовать?
– Такой был уговор.
– С папой?
– Нет, ему не пришлось ничего говорить. Я сама все решила.
– Мама… – Дария шагнула поближе.
– Теперь ты, наверно, понимаешь, – легко и непринужденно продолжала мать, – почему мне хотелось, чтобы ты занималась настоящим искусством.
Дария и Генри возвращались домой на автобусе. Мэрион вызвалась подкинуть их на машине, но Дария отказалась. На следующей остановке в автобус вошли двое, отец с маленькой дочкой. Дочка обнимала плюшевую обезьянку – длиннющие ноги и болтающиеся руки. Девочка непрерывно щебетала – ступеньки высокие, монетки для автобуса у них есть, на улице темно, может, они даже фей увидят в окошко, если, конечно, феи не догадаются, что на них глядят.
Эти двое нашли свободные места и сели. Девчушка продолжала весело болтать, слова лились ярким, сверкающим потоком, как леденцы из хлопушки с конфетами. Но Дарию больше всего поразило выражение лица мужчины – он откровенно любовался дочкой и весь светился любовью.
– Посмотри на них, – шепнула она Генри.
– До чего же красиво, – улыбнулся он.
– Мама на меня так никогда не посмотрит. Никогда.
Генри взглянул на Дарию.
– Кто знает, – чуть погодя тихо сказал он.
Она не отвела глаза.
– Ну, и что мы будем теперь делать? – наконец спросила Дария.
– Расскажи мне что-нибудь. Твоя очередь.
Дария помолчала. Начался дождь, и черная мостовая засияла в свете уличных фонарей. Автобус заурчал, трогаясь с места, и поехал дальше. Девочка, сидящая впереди, затихла и уставилась в окно.
– Давным-давно, – начала Дария, – моя сестра испекла шоколадный торт. Высоченный, в три слоя…
Сара
Малышкой Сара обожала ездить с мамой в аэропорт и встречать гостей – друзей или родственников. И непременно вместе с братом-близнецом Генри. Приезжаешь заранее и, уютно устроившись в жестком пластиковом кресле у выхода на посадку, глазеешь на пассажиров. Усядешься, сбросишь туфельки, болтаешь босыми ножками, которые и до пола-то не достают, и разглядываешь звериный парад – так они с Генри называли проходящих мимо людей. Есть пассажиры-птицы: шарф развевается, сумка на длинной лямке порхает за спиной, а сами на полной скорости влетают в объятия родных. Есть скромные пассажиры-жирафы, тянут шеи, глядят в надежде поверх голов – вдруг их все-таки тоже встретят. Пассажиры – полярные медведи головой влево-вправо не крутят, с размаху плюхаясь в житейское море.
Они с Генри обожали эту игру. Самое лучшее – отыскать в толпе уверенного в себе, полного любопытства пассажира-дельфина. Такой по жизни не идет, а словно плывет играючи. Даже воздух вокруг людей-дельфинов другой – насыщен кислородом, посверкивает искрами. Как вот та молодая женщина, на плече болтается камера, наряд потрепан долгим путешествием, а на загорелом лице широкая улыбка.
Если Сару спрашивали, кем она хочет быть, когда вырастет, она всегда впадала в замешательство. Но там, в аэропорту, вдруг решилась – хочу стать женщиной, сходящей с трапа самолета.
