Так вот, приезжий проходит вдоль ограды, а сидящие в кафе напротив люди с усмешкою провожают его взглядом. Однако в определенные часы взгляды становятся особенно пристальными, дыхание замирает. За какие только воображаемые кошмары не бывает в ответе провинциальная скука и праздность? Будто бы камень тротуара напротив внезапно должно разорвать взрывом мины, детонатор которой неосторожно задела нога ни о чем не подозревающего приезжего. Или словно короткая очередь того же фашистского пулемета, который одной декабрьской ночью 1943 года именно там, под портиком «Биржевого кафе», уложил на тот самый тротуар одиннадцать горожан, может заставить неосмотрительного прохожего завертеться в том же кратком, жутком танце содроганий и конвульсий, который наверняка исполнили за мгновение до того, как упали замертво один поверх другого, те, кого История вспоминает как первых в хронологическом порядке жертв итальянской гражданской войны.
Разумеется, ничего подобного не произойдет. Не разорвется никакая мина, пулемет не станет вновь решетить пулями кирпичную стену. Посему приезжий человек, приехавший в Феррару, скажем, для осмотра ее художественных красот, сможет пройти мимо маленьких мраморных табличек с выгравированными на них именами погибших и ход его мыслей ничем не будет потревожен.
Однако порою кое-что все-таки происходит.
Неожиданно раздается голос. Речь идет о высоком, надтреснутом голосе, какой бывает у мальчиков на пороге половой зрелости. И поскольку исходит он из груди Пино Барилари, владельца одноименной аптеки, который, глядя из окна находящейся над аптекой квартиры, остается невидимым для всех тех, кто расположился за столиками внизу, под портиком, то для них он словно исходит с неба. Голос произносит: «Поаккуратнее, молодой человек!», либо: «Смотрите хорошенько, куда ступаете, синьор!», или же просто: «Эй!» И не то чтобы это был окрик, нет-нет. Слова эти звучат скорее как добродушное замечание, как совет, даваемый тоном человека, который и не ожидает, что к нему прислушаются, да и, в конце концов, не имеет большого желания заставлять себя слушать. Результат всегда бывает следующий: турист, или кто бы он там ни был, попирающий в этот момент избегаемый всеми тротуар, обычно продолжает свой путь, не подавая каких-либо признаков того, что услышал адресованные ему слова.
Зато, как я уже сказал, их прекрасно слышат посетители «Биржевого кафе».
Только покажется вдали незадачливый чужак, и тотчас разговоры становятся менее оживленными. Глаза устремляются к нему, дыхание замирает. Заметит ли он, собирающийся пройти там напротив, что совершает действие, от которого ему следовало бы воздержаться? Подымет он или нет в решающий момент голову от «Туринг клаба»? И главное: снизойдет ли сверху бесплотный, сюрреалистичный, иронично-печальный голос невидимого Пино Барилари? Возможно, да, а возможно, и нет. В ожидании часто присутствует нечто лихорадочное: как будто они все вместе ни много ни мало наблюдают за спортивным состязанием с особенно непредсказуемым исходом.
— Эй!
Вмиг перед мысленным взором каждого встает фигура аптекаря, глядящего из окна квартиры над их головами. Значит, на сей раз он здесь, сидит у подоконника, часовой на своем посту, его худые, волосатые, невероятной белизны руки подняты к лицу, направляя на того, кто в неведении проходит внизу, поблескивающие стекла походного бинокля. И те, что укрылись под сенью портика, испытывают тогда большое облегчение оттого, что находятся среди зрителей, а не по ту сторону улицы, у позорного столба.
II
Мало кто в Ферраре в тридцать девятом, когда летом того столь знаменательного для судеб Италии и мира года в окне одного дома на проспекте Рома стали замечать фигуру человека в пижаме, безотлучно сидевшего в кресле с парой подушек за спиною, — право, мало кто мог поведать о нем и о его жизни что-либо, помимо самых общих сведений.
Что он единственный сын доктора Франческо Барилари, умершего в тридцать шестом, оставив ему в наследство одну из лучших аптек города, — это, естественно, было фактом, известным даже мальчишкам самого младшего поколения, на фигурах которых, как бы прикидывая качества и возможности каждого (по утрам, когда по пути в школу они пробегали под портиком «Биржевого кафе» или рядом с ним, по последнему разу затягиваясь короткими донельзя окурками), столько раз задерживался ироничный и проницательный взгляд худощавого и вечно задумчивого старого аптекаря, ими же самими прозванного Мензуркой. Насчет которого при этом, помимо того, что он был авторитетным «33-м градусом»
[42], что поначалу проявил некоторую симпатию к фашизму, впрочем, тут же к нему и охладел и что с незапамятных времен ходил во вдовцах, мало что можно было сказать.
О молодом Барилари — если, конечно, можно назвать молодым мужчину тридцати одного года — было известно немногим больше уже сказанного. К примеру, в тридцать шестом, когда умер старый масон, для всех было неожиданностью увидеть, что он тотчас занял отцовское место за аптечной стойкой. В сверкающем белизной халате, он уверенно обслуживал клиентов, позволяя называть себя доктором. «Так, значит, он окончил университет! — шепталась удивленная публика. — Но какой? Когда? Кто были его сокурсники?»
Новый сюрприз и изумление ждали всех осенью тридцать седьмого, в связи со внезапной и никем не предполагавшейся женитьбой тридцатидвухлетнего аптекаря на семнадцатилетней блондинке Анне Репетто, дочери маршала карабинеров
[43] — уроженца Кьявари
[44], несколько лет назад переведенного вместе с семьей в Феррару.
Речь шла о довольно-таки разбитной особе, вечно раскатывавшей на велосипеде и не пропускавшей ни одного танцевального вечера в городских клубах, повсюду провожаемой изрядной свитой ровесников и многочисленными взглядами представителей старших поколений, издалека наблюдавших за ее движениями: скажем прямо, это была слишком яркая, видная девушка, чтобы при виде того, как она достается другому — и кому? Пино Барилари! — почти всякий в городе не почувствовал бы себя обманутым и преданным.
Вот почему сразу после свадьбы разговоры о Пино снова оживились. По правде сказать, говорили больше не о нем, а о его юной супруге.
В свое время ей пророчили самое блестящее будущее. Какой-нибудь заезжий туз, увидав ее на пляже Адриатической Ривьеры, по уши влюбится в нее и возьмет в жены; или продюсер, тоже очарованный прелестями Анны, увезет ее в Рим и сделает кинозвездой… Как можно теперь было простить ей то, что она поддалась искушению поспешно устроить свою личную жизнь, да еще таким образом? Ее упрекали в мелкотравчатости, в мелкобуржуазном корыстолюбии, во врожденной продажности. Иные винили ее даже в неблагодарности к семье. «Ах да! — вздыхали они. — Лигурийские куркули, представьте себе, как они-то локти себе кусают, бедняги!» И потом, кто хоть раз видел эту парочку до свадьбы? Где они познакомились? Не будь это с самого начала сомнительная история, возможно улаженная по телефону, а так без сомнения и было, вполне вероятно было бы хоть раз застукать их в районе площади Чертозы, или под бастионами, или на площади Арми — иными словами, в местах, куда обычно отправляются влюбленные парочки. Следовательно, и на сей раз этот пройдоха Пино Барилари проявил изрядную ловкость. Затаившись в аптеке, он выжидал, пока другие, там снаружи, беспомощно пожирали глазами дефилировавшую перед столиками «Биржевого кафе» Анну, ее развевающиеся за спиной светлые волосы, ее накрашенные полные губы, ее обнаженные до бедер, если не выше, длинные загорелые ноги. А в нужный момент — бац! — и поймал рыбку в сети, и всем до свиданья. Впрочем, какая нужда была ему выходить на люди со свободной и лишенной предрассудков девушкой, какой была Анна Репетто, — девушкой, которую город к тому же ни на минуту не упускал из виду, — если после того, как преставился Барилари-старший, освободилась целая квартира в верхнем этаже над аптекой? Кто бы смог заметить ее, если бы она, скажем, юркнула в аптеку в два часа пополудни, когда зенитное июльское солнце нещадно палит по козырьку «Биржевого кафе», и поскольку в этот час все обедают, то под навесом не осталось ни души? Скверная история, заключали под конец, скривив мину, беседующие: решительно скверная и вульгарная. Но что было, то прошло, лучше теперь о ней больше не говорить, предать ее забвению.
