Испуганная, она не настаивала. Поспешно снова обращала взгляд на экран, и вот уже Давид был там, посреди серого светящегося прямоугольника, он зажигал сигарету руками в перчатках, танцевал в смокинге, смотрел в глаза прекрасным, шикарным женщинам, прижимал их к груди, долго целовал их губы… Фильм увлекал ее до такой степени, что потом, когда он кончался и они оказывались опять на свежем воздухе, если Давид, осторожно взяв ее под руку, предлагал неожиданно нежным голосом проводить ее до дома той же дорогой, то всякий раз, словно пробудившись от какого-то сна, она резко вздрагивала.
— Ну, путь удлинится немного! — настаивал Давид.
— Уже поздно, мама ждет меня к полуночи, — пыталась возразить она. — И потом, холодно, там везде сыро…
Насколько было бы лучше, думала она между тем, если бы они вернулись короткой дорогой через центр! В таком тумане (за эти два часа туман становился настолько плотным, что желтые пятна фонарей были почти не видны) никто, это уж точно, не мог бы их заметить; даже если бы они прошли по Листоне
[3], даже если бы двигались по проспекту Джовекка. Они бы шли не спеша по тротуарам, скользким от влажности, различая в тумане губы и брови друг друга с теплыми капельками, прижимаясь друг к другу, как настоящие, правильные влюбленные, и — даст Бог — разговаривали бы, особенно Давид. О чем бы он говорил? Может быть, он говорил бы о фильме (ну и пижон этот актеришка в главной роли, да и партнерша его — настоящая гусыня!) или же о себе, о своей учебе, о своих планах на будущее… Под конец, прежде чем расстаться, они могли бы зайти в какое-нибудь кафе: какое-нибудь из тех, что возле Сарачено или на улице Борго-ди-Сотто. Сели бы в уголке, Давид заказал бы две рюмки ликера. И тогда, в тепле, охватившем ее от аниса и от мыслей о скором сне, она бы хоть раз почувствовала себя если не счастливой, то, во всяком случае, в согласии с собой и с жизнью.
И однако же она уступала.
И сразу же, пока они удалялись в направлении городских стен от компаний парней, курящих и болтающих во весь голос о спорте и о всяком таком перед распахнутыми стеклянными дверями кинотеатра или поедающих каштаны, купленные за несколько чентезимо у старухи в черном платке, обрезанных шерстяных перчатках и серой юбке, вечно стоящей там, сгорбившись над своей жаровней, — сразу же раздавались свистки, крики, издевательское цыканье, ругательства. Ускорить шаг не помогало. Казалось, расстояние делает крики только более пронзительными. Они преследовали ее. Они были как холодные, влажные, мерзкие руки, пытающиеся схватить, пощупать ее под одеждой.
В первом же темном месте, на первой лужайке, он валил ее на траву. Упираясь подбородком в его плечо, не смыкая век, она позволяла всему идти своим чередом.
Потом она поднималась первой. И если в какой-то момент ее охватывало неожиданное желание отбиваться, кусаться, сделать ему больно (Давид никогда не сопротивлялся этому: сразу расслабив длинную спину, он опускался на нее всем своим весом), то вот уже эта злость, эта ярость, заставлявшая ее отталкивать его от себя, уступала место ощущению страшной тоски и страха. Каким далеким он кажется сейчас! — думала она про себя, пытаясь поднять его, поправляя и отряхивая его пальто. Насколько же ему ничего сейчас не важно! И однако же, добавляла она, стоит ли обвинять в этом его? Разве она не способна была предвидеть сама, чем закончится вечер? С того момента, когда они встречались у ворот ее дома и почти без слов приветствия быстро направлялись в сторону городских стен, — всякий раз все было легко предсказуемо.
Они двигались дальше.
Она хорошо чувствовала и понимала: холодный, рассеянный, что бы он ей сейчас ни сказал, все это могло только ранить ее. И все-таки она его провоцировала.
Например, она спрашивала:
— Как зовут твою маму?
И поскольку Давид молчал, отвечала за него.
— Тереза, — произносила она по слогам.
Разве не смешно, что она задает ему такие бессмысленные вопросы и что потом она же, по слогам, как школьница на уроке чтения, сама себе отвечает?
— А Марину, — продолжала она. — Как зовут твою сестру Марину?
Она разражалась смехом. И потом повторяла:
— Ма-ри-на.
Ускоряя шаги по подмерзшей земле, Давид зевал. Но наконец решался заговорить.
Речи это были странные, трудные для понимания, что-то истинное в них было, безусловно, но также — и чтобы заметить это, достаточно было внимательно прислушаться к тону его голоса — много было и выдуманного. Он рассказывал в основном о себе, и особенно об одной «сентиментальной связи», которая у него была с барышней из самого лучшего общества. Он, не называя имен, беспрерывно хвалил не только ее красоту, но и светские манеры, утонченный аристократический вкус. Их встречи, их ссоры (поскольку они часто ссорились, судя по всему) происходили всякий раз в исключительно роскошной обстановке: благотворительный бал Кружка Единодушных, где собиралось высшее общество, праздничный спектакль в городском театре, конная прогулка, завершившаяся торжественным приемом на какой-нибудь красивой вилле с большим парком вокруг. В общем, речь шла о «непростых взаимоотношениях», которым, конечно, чинили препятствия их семьи, но «исключительно» из религиозных соображений: в общем, обстановка, где о некоторых «вещах», которыми они только что занимались на лужайке, не говорилось даже по ошибке… Между тем они спустились с валов и вошли на улицу Салингуэрра. И если до того момента она слушала молча, почти затаив дыхание, то как только она замечала по очертаниям домов и фонарей, что скоро, через несколько мгновений, им придется расстаться, ее охватывало такое нервное возбуждение, что она порой боялась не суметь с ним совладать. О, как она ненавидела в те моменты свое жалкое поношенное пальтишко, свои растрепанные волосы, прилипшие от влажности к вискам, свои руки, огрубевшие от работы и от мороза! С другой стороны, думала она, что еще ей остается делать в такой момент, как не попытаться успокоиться? Невысокая, лишенная какой бы то ни было привлекательности как во внешности, так и в характере (была бы она хоть более распутной, что ли!) — раз уж ее судьба была решена, стоило принять ее теперь. Кто знает, если она сумеет успокоить свое сердце, может быть, Давид ей будет за это благодарен. Может, в будущем он даже стал бы относиться к ней как к старой подруге, которая имеет право задавать любые вопросы, может дать любой совет, даже насчет самых щекотливых вещей. Мало это? Мало, понятное дело. И все же лучше, чем ничего.
Подойдя к воротам, они входили в них. Давид, хотя и понизив голос до шепота, продолжал говорить. Что он говорил?
Как только он получит диплом, говорил он, к примеру, он пошлет подальше не только Феррару, но и Италию. Надоело ему прозябать в провинции, гнить в этой дыре. Почти наверняка он уедет в Америку, и уедет, чтобы жить, чтобы обосноваться там насовсем.
