Надо сказать, что и по сей день егорьевская налоговая инспекция считается одной из самых бедных в нашей стране. Налоговые инспекторы, отчаявшись выполнить план по налогам, собирают их у стариков, детей и даже у безотказных домашних животных. Такая же история происходит и с коммунальными платежами. В любой квартире всегда покажут вам настоящую рязанскую квитанцию об уплате за телефон, владимирскую за электричество и ярославскую за квартиру. Честно говоря, и в быту егорьевцы нет-нет, да и объегорят ближнего. К примеру, у входа в кинотеатр или автобус услышишь: «За меня жена заплатила — вон та полная женщина с бородавкой, сумками и двумя детьми», а на поверку окажется, что никакая она ему не жена — и дети, и сумки, и даже бородавка у нее от брака с совершенно посторонним человеком. Все же такие штуки егорьевцы проделывают только за границей, в какой-нибудь Москве или Луховицах, а дома ни-ни. Да и какой смысл, когда дома все егорьевцы. Разве только детям в порядке обучения разрешается. У них и плакаты такие висят в магазинах там или на рынке: «Не пытайся никого объегорить — здесь все егорьевцы».
В городском историко-художественном музее застал я делегацию московских бухгалтеров из полутора десятков солидных бухгалтерш с необъятными дебетами, и одного бухгалтера мужского полу, выглядевшего как второй знак после запятой. Делегация почтительно, даже с робостью, осматривала портрет Ивана Яковлевича Корейши, известного московского сумасшедшего позапрошлого века. Как очутился в коллекции музея этот портрет — неизвестно. Экскурсовод, проникновенно рассказавший бухгалтерам о выдающихся способностях Корейши по части прорицания, предложил желающим приложить ладонь к светящемуся сиреневым светом ящику из молочно-белого стекла и, честно глядя в глаза портрету, услышать предсказание. Незамедлительно выстроилась очередь. Женщина лет пятидесяти в ярко-красном брючном костюме и с таким же выражением лица долго вслушивалась в глухой магнитофонный голос Ивана Яковлевича:
— Не пойму, — бормотала она, — вроде как плюнь на него… На кого плевать-то?
Потом убрала ладонь со светящегося ящика, сделала шаг в сторону и в задумчивости спросила сама у себя:
— На мужа что ли?..
В этом же зале под стеклом на витрине лежат два железных расписных подноса середины девятнадцатого века из Нижнего Тагила. На одном из них изображен торжественный прием по случаю коронации Александра Второго, а на втором отступающие французы в двенадцатом году — холодные, голодные и израненные. Бредут они по колено в снегу. О первом подносе ничего интересного рассказать не могу, а вот если, к примеру, вечером посыпать хлебных крошек на второй, то утром их там не будет. Об этом мне рассказала музейная старушка, которая уже не первый год таким манером подкармливает из жалости наполеоновских солдат. Поначалу-то и она ни сном ни духом, но однажды, рассматривая оба подноса в очках, заметила, как на коронационном подносе с праздничного стола стали пропадать блюда. История эта повторилась и раз и другой. Старушка оказалась не только наблюдательной, но и сообразительной…
Запомнились мне несколько бутылок с собранными в них искусно выточенными из дерева фигурками, домиками, раскрашенными распятиями и православными храмами. У одной из бутылок, с иконой Св. Пантелеймона внутри, пробка была выполнена в виде церковного купола. Всей этой экспозиции хотелось дать название «Цивилизация, найденная в бутылке».
На главной улице города, в фирменном колбасном магазине при егорьевском мясокомбинате, лежит на витрине «Одесская» колбаса и рядом с ней «Одесская по-егорьевски» в полтора раза дешевле. Местных жителей она объегорить не может — берут «Одесскую». А вот колбасу ливерную под необычным названием «Привычная» отказываются есть даже мыши — такого она серого, мышиного цвета. — Мы не каннибалы! — пищат они.
В автобусе, идущем из центра до вокзала, сидели одни пенсионеры. Все они со специальными проездными. Такие прикладывают к специальному устройству и все. Никакого шелеста купюр и звона монет. Живые деньги были только у меня. Я протянул кондуктору, коренастой, суровой женщине средних лет, двадцать два рубля. Она взяла их, положила в сумку и вдруг поманила меня к себе пальцем:
— Мужчина, наклонитесь ко мне, — почему-то делая страшные гримасы, прошептала она.
Замирая от разнообразных предчувствий, я наклонился.
— Мужчина, я хочу вас… — она сделала длинную, пахнущую чесноком и приторными духами паузу, за которую мои предчувствия из разнообразных превратились в нехорошие, — без билета провезти. Сядьте со мной рядом. Если вдруг кто — сразу дам.
Она показала из своих рук крошечный обрывок билета. Это было предложение, от которого я не посмел отказаться. Ноги мои сами собой подогнулись, и я упал на сиденье рядом с ней.
Через десять минут мы подъехали к вокзалу. Я шевельнулся в направлении выхода, но кондукторша придержала меня за рукав.
— Возьмите, — протянула она мне семь рублей мелочью.
Я стал неловко отказываться:
— Да оставьте вы их себе! Я же не прошу у вас билета. Зачем вы мне их всучиваете?!
— Чтобы все по-честному, — ответила она и чуть заметно улыбнулась мне на прощанье.
Муром
Мало кто знает, что на закрытой от посторонних глаз территории Муромского стрелочного завода стоит памятник стрелочнику. Не тому, который в оранжевом жилете, с гаечным ключом, трехэтажным матом, кувалдой и пьяный, а тому, кого назначили стрелочником — безвинно виноватому за чужие ошибки и грехи. Отлили памятник из чугуна в самом начале девяностых на свои кровные рабочие цеха рельсовых стыков, после того, как их ни за что ни про что лишили тринадцатой зарплаты за распитие спиртных напитков на рабочем месте. Памятник представляет собой метровое изваяние рабочего человека, положившего заявление об увольнении по собственному желанию на рабочее место. С тех самых пор вот уже два десятка лет кладут рабочие завода да и вообще желающие положить к подножию памятника подписанные заявления об уходе, объяснительные записки, пустые водочные и пивные бутылки, короче говоря, всё или почти всё то, что обиженный, оскорбленный и напрасно наказанный человек может у нас положить в ответ на произвол начальства.
И уж совсем никто не догадывается, что на Муромском стрелочном заводе в самом секретном цеху делали стрелки для часов самого президента. Стрелки эти отличаются от наших, обычных, тем, что показывают настоящее время, а не то среднепотолочное, которое в наших швейцарских-китайских часах из бутика в подземном переходе. Потому-то мы и живем все в разных местах: кто в прошлом, а кто в будущем, но почти никого нет в настоящем. Потому-то в нем такой беспорядок.
Газета «Муромский край» еще в самом начале прошлого века писала о том, как Илья Муромец истребил в окрестностях Мурома всех драконов. Как говорится — посмеялись тогдашней неосведомленности и забыли. Каково же было удивление местных краеведов, когда пионеры одной из сельских школ Муромского района принесли в пятьдесят пятом или восьмом году в музей природы Муромского края большую берцовую кость трицератопса и три его рога — все с множественными зазубринами от меча.
