– Такси! – закричал молодой человек во весь голос и замахал руками. – Сюда!
Конечно, вид у него был не вполне подходящий к этому еще презентабельному авто, выпущенному году этак в 1907-м, однако водитель все же свернул к кромке тротуара. Не дожидаясь, пока тот исполнит непременный ритуальный танец: выйдет, распахнет перед пассажиром дверцу и, сняв фуражку, сделает полупоклон, молодой человек вскочил на заднее сиденье и крикнул:
– Следуйте вон за тем черным «Опелем»!
Шофер повернулся к нему и уставился вопросительно.
Молодой эмигрант сообразил, что от волнения заговорил по-русски, и повторил свой вопрос по-немецки.
– Это почему я должен за ним следовать? – высокомерно произнес водитель.
Молодой человек удивленно взглянул на него.
Удивляться было чему! Ведь отношение берлинских таксистов к русским пассажирам было более чем уважительное. Очень многие из первых эмигрантов были носителями твердой валюты, на которую они обменивали вывезенные из России драгоценности. В Берлине, где инфляция достигала трех тысяч процентов, а в обращении находились банкноты номиналом в сто триллионов марок, они поначалу могли себе позволить очень многое. В первое время благополучие берлинских таксистов поддерживали именно русские пассажиры. И не важно, как они выглядели: любой из них, пусть даже в шляпе грибом, как у Анатолия, и в башмаках, которые просили каши и запивали ее водой из луж, мог оказаться вполне платежеспособен и даже готов щедро дать на чай.
Неужели кто-то из русских эмигрантов не заплатил этому таксисту за проезд, что он так воинственно настроен?
– Поезжайте! – сердито прикрикнул молодой человек, выгребая из кармана пальто несколько долларов, заработанных им вчера, и потрясая ими. – Если вы упустите тот автомобиль, случится несчастье!
– А мне плевать, что с тобой случится! – выкрикнул водитель. – Жаль, что еще вчера не набил морду тебе и тому борову, который был с тобой, но уж сегодня ты от меня не уйдешь, рабенас
[22]!
И тут до молодого человека дошло, что по какому-то мерзкому совпадению, на которые иногда столь горазда судьба, он вчера ехал именно в этом такси вместе со своим другом, и тот вел себя гнусно, настолько гнусно, что молодой человек и сам едва сдерживался, чтобы не наброситься на него с кулаками. Но деньги, ему нужны были деньги… поэтому он всё вытерпел. Вдруг вспомнилось выражение французских проституток, которые жеманно бормочут, получая от клиента плату «за любовь»: «Merci! Quelle salete€ que l’argent!»
[23]
Но сейчас молодому человеку было совсем не до драки с обидчивым берлинцем. Он взялся было за ручку двери, чтобы выйти, однако шофер одной рукой схватил его за ворот, подтянул к себе и нанес свободным кулаком такой удар в лицо, что сломал пассажиру нос, а второй удар, в лоб, лишил его сознании. Он уже не чувствовал, как шофер вытащил его из автомобиля, сорвал с него шарф, с брезгливой аккуратностью вытер забрызганное кровью сиденье, швырнул шарф в лужу, обшарил карманы жертвы, забрал все деньги, бросил на тротуар драгоценный для всякого эмигранта нансеновский паспорт, а потом некоторое время с наслаждением пинал беспомощную жертву, продолжая твердить:
– Швуль
[24], швуль поганый!
Наконец, выбившись из сил, а возможно, не желая нарушить шестой пункт Декалога
[25], гласящий: «Не убий!», шофер плюнул на неподвижное тело, вытер пот со лба и уехал.
* * *
Примерно полчаса спустя полицейский патруль, обходивший район Потсдаменплатц, наткнулся на избитого, лежащего без сознания мужчину, рядом с которым плавал в луже размокший документ. Начальник патруля при свете карманного фонарика разобрал штамп Nansen-Pässe
[26], потом имя и фамилию и вгляделся в фотографию.
Если рассуждать логически, паспорт принадлежал избитому человеку, но уловить сходство тонких, красивых черт на снимке с распухшей массой, в которую превратили лицо жестокие удары, было трудно. Впрочем, начальник патруля все же отправил одного из своих подчиненных в ближайшую больницу – это был Элизабет-кранкенхаус
[27] на Лютцовштрассе, – чтобы прислали карету за этим несчастным. Конечно, судя по нансеновскому паспорту и неудобосказуемой фамилии, это был русский, однако все же какой-никакой, а человек, тварь Божья, поэтому ему следовало оказать помощь. Правда, русские завели свою амбулаторию Красного Креста на Мариенштрассе, 30, однако сейчас, по позднему времени, она была уже закрыта, да и палат для пациентов там не имелось, так что Элизабет-кранкенхауз оставался единственным спасением для этого бедолаги.
Териоки, Выборгская губерния, Россия, 1916 год
Внезапно кусты снова затрещали, и от соседнего забора показался бегущий сломя голову Дмитрий Ильич:
– Забыл! Камфору забыл!
Анатолий дважды растерянно моргнул, а отец уже проскочил в дом и вылетел оттуда, сжимая в кулаке пузырек темного стекла – раствор камфоры на персиковом масле, который готовил он сам для подкожных впрыскиваний. Спрыгнул со ступенек террасы, но тут же с криком повалился на траву, высоко вскинув руку, в которой держал пузырек, чтобы тот не разбился.
– Папа!
Анатолий одним прыжком оказался рядом, вгляделся в мигом побледневшее лицо отца:
– Что? Нога? Как нога? Не перелом?
– Ерунда, вывихнул лодыжку, – прохрипел Дмитрий Ильич, с профессиональной стремительностью ставя диагноз. – Вправь! Быстро, ну!
Анатолий не зря был студентом-медиком, да еще сыном хирурга: вправить вывих, даже самый сложный, ему ничего не стоило. Короткий, болезненный крик отца – и лодыжка встала на место.
– Потерпи, сейчас наложим тугую повязку, – пробормотал Анатолий, намереваясь подхватить отца на руки и внести в дом, однако Дмитрий Ильич властно приказал:
– Некогда! Возьми вон фартук, затяни. Потом отнесешь меня к Филатовым. Там нельзя ни минуты терять!
В голосе его была такая тревога, что Анатолий не стал спорить: расстегнул сандалию отца, осторожно ее снял и использовал вместо лубка, зафиксировав вправленную лодыжку с помощью материнского кружевного фартука, висевшего на перилах террасы. В другое время он не преминул бы поиронизировать, да и отец посмеялся бы над собой, но сейчас Дмитрия Ильича буквально колотило от беспокойства, причем отнюдь не за себя, поэтому Анатолий предложил:
