– Очень дорого ты просишь, а впрочем, погоди.
Он ей ответил:
– Слушаюсь, барыня, – и сел на песок, а барыня, выйдя из воды, стала не торопясь вытираться простынкой и надевать какой-то бурнус – тоже на голое тело. Затем она гордо прошествовала к небольшой дачке на окраине леса; разносчик поплелся следом.
Анатолий не мог сдержать смех. Вообще простота нравов в Териоках царила исключительная. Анатолий отлично помнил, например, как по соседству с его родителями снимала дачу одна дама, которая каждое утро пила чай на балконе, выходившем на улицу. Сидела она за чайным столиком в каком-то халатишке, расстегнутом сверху донизу, причем под ним ничего не было, и каждый проходящий мимо мог созерцать ее прелести, стоило только задрать голову.
Впрочем, относиться наплевательски к нижнему белью воздух Териоки побуждал также и мужчин, которые в жаркую погоду гуляли по своим садам или вообще в костюме Адама, или, по крайности, накинув старую крылатку
[36]. Анатолий вспомнил также своих молодых приятелей, которые, живя на даче, стоявшей напротив дома, в котором разместились какие-то молоденькие пансионерки, установили на балконе теодолит и с упоением созерцали картины быта девиц, нимало не смущаясь тем, что видят девушек вверх ногами, а может быть, даже находя в этом особую пикантность.
Анатолий внезапно остановился, с изумлением обнаружив, что в этом переизбытке фривольных воспоминаний, которые его вдруг охватили, каким-то странным образом присутствует невысокая девушка с русыми волосами, заплетенными в короткие косы и переброшенными на грудь, – Аня Филатова с ее нежным румянцем и высокомерными, неуступчивыми повадками. Анатолия уже мало волновала нелюдимость и необщительность ее семьи – его волновала только она сама, такая внешне обычная и в то же время необыкновенная, простенькая – и в то же время необычайно впечатляющая, возбуждающая… да, силу впечатления, которое она произвела на Анатолия, нельзя было сравнить ни с чем испытанным ранее!
– Да ты влюбился, олух, что ли? – спросил он сам себя негромким шепотом, не заметив, как почти процитировал своего приятеля, уже упоминавшегося Рудина, сестра которого была отчаянно – и, конечно, безответно! – влюблена в Анатолия и даже пыталась стреляться из-за любви, да, на счастье, пистолет в первый раз дал осечку, а на второй выстрел она не отважилась, – и который после этого зловеще предрек Анатолию: «Вот сейчас вокруг тебя вьются самые завидные красотки, а ты на них и не смотришь, но смотри, сукин ты Гиакинф: влюбишься в самую серую мышку, а она на тебя и не взглянет, – вот тогда и повертишься, олух, тогда и поймешь, что это такое!»
Что же это такое? Почему это случилось с ним при виде какой-то девчонки, даже не слишком красивой, самой обыкновенной, только не в меру заносчивой и загадочной?
Анатолию ничего сейчас не хотелось – только увидеть ее. Но, понятно, зверообразный Клим и близко к дому не подпустит! Да и желание это казалось ему унизительным. В самом деле, хорошо, что он уезжает завтра утром. Жаль, что нет поезда уже сегодня!
До темноты было еще далеко – ночи в июне в этих местах светлы, хоть еще и не белы, однако народ разбредался по домам. Настало время ужина. Анатолию есть не хотелось, вернее, не хотелось видеть родителей, вдобавок до него донеслась музыка, и он понял, что начались танцы.
Публика в Териоках по вечерам забывала сословные различия и веселилась запросто в огромном сенном сарае с обширным навесом и деревянным полом. Раньше там танцевали только финны, а сейчас Анатолий заметил нескольких русских дачников и дачниц, которые тоже плясали друг против друга, изредка схватываясь за талии и начиная кружиться и силясь сохранить такое же непременно-каменное выражение лиц, как у финнов. Однако это им не удавалось, и видно было, что молодые люди еле сдерживаются, чтобы не захохотать в голос.
Анатолий любил танцевать, и танцевал хорошо: с одного взгляда он уловил несложную технику пляски и отвесил поклон хорошенькой финке, которая стояла поблизости, чинно спрятав руки под передник. У нее были короткие светлые косы, которые напомнили ему косы Ани Филатовой. Это воспоминание так разозлило его, что он покрепче прижал к себе девушку и уже не выпускал ее, изо всех сил надеясь, что прикосновение ее тугих грудей и взволнованный румянец несколько развеют его тоску. Однако толку от этого оказалось мало: слишком сильно пахло от блондинки парным молоком, а этого запаха, как и самого парного молока, Анатолий не терпел.
Он не мог прежде окончания танца посадить девушку, не обидев ее, но помощь пришла неожиданно: в дверях появился огромный молодой финн со странно перекошенным лицом и соломой в волосах и на одежде. Несколько таких же соломинок прилипло к его щеке, и Анатолий понял, что парень спал где-то на соломе, оттого его и перекосило на эту сторону. Спал, да его разбудили звуки музыки, и он решил поплясать. Причем внимание его привлекла именно та девушка, которая так и вцепилась в Анатолия.
Финн промаршировал к нему на негнущихся ногах и глухим голосом, растягивая гласные и делая упор на «т» и «д», проговорил:
– От-та кад-дет-т пойс. Минум морсиамени!
[37]
Анатолий от изумления опустил руки, которыми держал девушку за талию. Финн удовлетворенно кивнул, развернулся, как деревянный идол, и такой же деревянной походкой пошел было вон, но не дошел – свалился на обочине дороги и громко захрапел. Стало ясно, что он был мертвецки пьян, но восстал от сна где-то в соломе, чтобы заявить о своих правах, и отправился наверстывать упущенное.
– От-та кад-дет-т пойс! – раздался грозный голос над ухом, и Анатолий, резко обернувшись, увидел своего старинного приятеля Укко Сеппянена, финна, сына владельца писчебумажного магазина и дальнего родственника старушки, у которой Башиловы ежегодно снимали дачу. Тот от души расхохотался, глядя на изумленного Анатолия.
Они не виделись с прошлого года и сейчас радостно обнялись и пошли прочь из сарая, мигом забыв о танцах и обмениваясь стремительными вопросами и ответами о том, что случилось с каждым за минувший год. Посреди довольно бестолковой болтовни Укко внезапно посерьезнел, остановился и, вглядываясь в сумеречном свете в лицо друга, спросил шепотом:
– Это правда, что в новой даче рядом с вами живет царская семья, а твой отец их лечит?
Берлин, 1920 год
Девушка, известная как «фройляйн Унбекант» (то есть никому не известная), точно следовала инструкциям Сергея Дмитриевича Боткина и хранила о себе практически полное молчание. Все, что удалось узнать, это что у нее нет семьи: ни братьев, ни сестер, ни родителей, – однако все они умерли не столь давно: два года назад. Она была не замужем, но связи с мужчинами у нее случались. Последний раз она вступала в сношение около года назад. Впрочем, она толком не помнила.
