– Вот он! Вот! Держите! Полиция!
Полиции вблизи не было, а редкие прохожие не спешили схватить вора и убийцу. И все-таки медлить не стоило.
Анатолий, затравленно озираясь, ускорил шаги, потом побежал… и тут, словно нарочно, из-за угла вывернули двое полицейских в своих сверкающих, словно бы жестяных, касках с огромными, вызывающими кокардами.
– Держите! – надсаживался Клаус, свешиваясь через перила балкончика и в какой-то момент едва удерживаясь на нем. Впрочем, он тотчас отпрянул от перил, но орать не перестал: – Доллары! Марки! Шоколад!
– Шоколад, – спокойно проговорил сержант, хватая Анатолия за руку, в которой он сжимал недоеденную плитку шоколада, и с силой закручивая ее за спину.
Анатолий рванулся было, но в бок ему уперлось револьверное дуло.
– Посмотри у него в карманах, Шнитке, – приказал сержант, и из карманов Анатолия были извлечены купюры.
– Доллары, – доложил Шнитке сержанту, словно тот сам не видел. – Марки.
– Веди его в участок, – приказал сержант. – А я поднимусь в квартиру – сниму показания у потерпевших. Деньги давай сюда.
Он принял купюры у Шнитке, причем ловким движением сунул долларовую бумажку в карман рядового. Сколько таких бумажек останется в его собственных сержантских карманах, можно было только гадать, но Анатолию было не до того.
Шнитке вел его, по-прежнему держа одну руку заломленной назад, да и дуло, упершееся в бок, не внушало бодрости. Но, наверное, Анатолий все же рискнул бы попытаться вырваться и удрать, если бы его вдруг не осенило: а зачем? И, главное, куда? Его отведут в участок, задержат, осудят, отправят за решетку… ну и что? Зато он будет сыт, одет, пусть и в полосатую одежду, у него будет время решить, как жить дальше и жить ли вообще…
Подавленный этой покорностью, этой всепоглощающей духовной усталостью, он безропотно дотащился до участка и покорно сел на скамью в коридоре, дожидаясь оформления документов.
Взгляд его рассеянно скользил по стенам, увешанным снимками разыскиваемых преступников, пропавших людей, неопознанных трупов… И вдруг один портрет привлек его внимание. Это была фотография молодой женщины с угрюмым взглядом усталых глаз и напряженно стиснутым ртом. Коротко стриженные волосы обрамляли худое лицо.
– Боже мой, Аня! – пробормотал Анатолий, вскакивая и делая шаг к стене. – Аня, неужели это ты? Неужели я нашел тебя?!
Мгновение он был счастлив… до тех пор, пока взгляд его не упал на титр, под которым висел портрет этой женщины. Титр гласил: «Неопознанные трупы».
Анатолий упал на скамью, зажмурился, прижал кулаки к глазам, словно пытаясь остановить готовые хлынуть слезы.
Шнитке выглянул в коридор и почти втащил его в кабинет – Анатолий был так потрясен, что едва передвигал ноги.
А между тем портрет, вызвавший такой взрыв эмоций у Анатолия Башилова, принадлежал девушке, называемой «фройляйн Унбекант». По какому-то непонятному недоразумению, а вернее, по рассеянности или недосмотру полицейского чиновника, он попал в другую рубрику, хотя должен был оказаться под титром «Кому известны эти люди?». Анатолий был так потрясен, что даже не обратил внимания: ведь все неопознанные трупы были сфотографированы лежащими с закрытыми глазами, а та, которую он узнал, смотрела на него – пусть и угрюмо, но смотрела!
Да, он был измучен, потрясен, он был в шоке… а между тем судьба вновь пошла другим путем, не позволив Анатолию вмешаться в жизнь загадочной «фройляйн Унбекант».
Окрестности Перми, 1918 год
Едва приехав в Пермь, Иванов узнал, что бывшую императрицу и великих княжон содержат в доме Акцизного управления.
Иванов сразу попытался установить связь с солдатами охраны, и вскоре его свели с одним человеком по фамилии Гайковский.
Его мать и сестра жили в деревне Верхняя Курья близ Перми. Дедом Гайковского был румынский солдат по фамилии Янку, горячо поддерживающий освободительную борьбу против турецкого ига в то время, когда русский генерал Киселев
[61] занимался объединением разрозненных румынских княжеств, проводя заодно свои реформы в армии, которые вызывали горячее негодование всесильного Аракчеева
[62]. Янку служил в русской армии, попал под карательные меры Аракчеева, который усмотрел опасные новшества в реформах Киселева; взбунтовался и за неповиновение приказу офицера был арестован, прогнан сквозь строй и сослан на Урал. Отбыл каторгу, остался там на поселении, женился на местной красавице, а потом его дочь Мария вышла замуж за сына польского ссыльного, жившего здесь еще с конца XVIII века – после разгрома восстания Тадеуша Костюшко
[63]. Фамилия его была Гайковский.
Его сыну Александру не за что было любить ни русского царя, ни большевиков, однако ему нужны были деньги, ибо он мечтал вернуться на родину своих предков – или в Румынию, или в Польшу.
С первого взгляда Иванов почувствовал, что Гайковский – человек надежный. Деньги деньгами, но если он даст слово – будет исполнять свое обещание до конца. Однако самыми сильными путами, которыми связал Иванов Гайковского, были путы страха. Он бестрепетно сообщил, что собственноручно уничтожит мать и сестру Гайковского, если тот всего лишь помыслит о предательстве или обмане.
Поглядев в его студеные черные глаза, Гайковский понял, что этот человек не шутит. Они сговорились, поклялись соблюдать условия договора и обсудили план операции.
Сначала предполагалось устроить побег одной из великих княжон, а потом дать возможность солдатам охраны ее поймать. Однако смысл всего этого состоял в том, что поймать предстояло не подлинную великую княжну, а одну из Филатовых. Иванов рассчитывал, что ее отправят обратно в дом Акцизного управления, и девушка ознакомит с подробным планом побега всех остальных пленниц – императрицу и великих княжон. Затем с помощью Гайковского намеревались провести замену всех оставшихся в живых Романовых на их двойников – Филатовых.
