Стало легче – если он рядом, значит, не даст пропасть, не отдаст ее на растерзание этому… с усами и бровями.
– Рубашку придется разрезать, – сообщил сердитый голос. – Это хорошо, что вы входное отверстие тряпкой заткнули, но все равно рубашку не снимем так просто, она вся в крови. Барышня, терпите. А впрочем… Лучше не терпите. Голову приподнимите и выпейте вот это. Залпом, всю кружку! Мне рану придется зондировать, этого вы, по вашей слабой конституции, не выдержите, можете от болевого шока погибнуть. А кружка водки собьет вас с ног очень крепко!
Слова доходили до Анны, словно через вату.
– До чего хорошенькая барышня… и на царскую дочку младшую похожа как вылитая. Пейте, барышня.
От первого же обжигающего глотка Анна снова лишилась чувств.
Потом очнулась от боли. Гайковский держал ее на руках, покачивая, как ребенка, и бормотал:
– Тише, тише… все будет хорошо.
Он вышел на крыльцо, и Анна ощутила, как холод коснулся ее пылающего лица. Гайковский уложил ее в телегу, рядом тут же оказалась Верунька – ее черные глаза казались огромными от ужаса! – а Гайковский вдруг опрометью бросился в покосившийся домик с криво прибитой доской над дверью и надписью на этой доске: «Станционная больница. Ст. Григорьевская». И тут же Гайковский вылетел вон из двери, едва удерживаясь на ногах. В его руке плясал пистолет. А следом шел огромный усатый и бородатый человек в белом халате, завязанном на спине. У человека были пудовые кулачищи, и ими-то он сталкивал Гайковского со ступенек, крича:
– Стращать меня вздумал, мальчишка?! Пукалкой своей стращать? А ты знаешь, что такое врачебная тайна?! Да с чего бы я стал языком трепать о тебе и твоей барышне? Да мало ли кто кого подранить может в такое время проклятущее, в какое мы живем?!
Гайковский отпрянул к телеге, прижался к грядке рядом с Анной, она видела его растерянное лицо.
– Доктор, простите… – пробормотал он. – Виноват… Каюсь!
– Поезжайте отсюда поскорей, пока вас не видел никто, – пробурчал доктор. – Девчонку береги, глупец-молодец.
И ушел в больничный домишко.
Гайковский потом рассказал Ане, что от нападавших они отбились легко – те были в дым пьяны, единственный выстрел из многих попал в цель – ей в спину, – а остальные ушли в белый свет, зато сам Гайковский с Сергеем из четырех ружей и пистолета положили их одного за другим. Пока Гайковский и Верунька возили Анну в Григорьевскую станционную больницу, которая была всего в версте, Марья и Сергей раздели убитых и свалили в лесную ямину, забросав валежником. Двух коней отпустили, а еще двух оставили себе – на смену своей лошади.
Доктор имел неосторожность сказать Гайковскому, что Анна напоминает ему великую княжну Анастасию с журнальной картинки, которую он хранил как драгоценную реликвию, и Гайковский решил убить его, как только тот перевяжет рану. Ну а сердитый врач выгнал его в толчки, пристыдив.
И дальше все происходило иначе, все происходило не так, как напридумывала Татьяна Боткина.
Они свернули в сторону от Григорьевского – на небольшой хутор, в котором жили их дальние родственники, Челушевы. Марья была так напугана теми всадниками, которые стреляли в них и ранили Анну, что наотрез отказалась продолжать путь. Раненую Анну нельзя было везти дальше, а через месяц, самое позднее, по всей тайге, по всем дорогам уже мог лечь снег. Марья решила отсидеться на хуторе Челушевых, а по весне вернуться домой – в Верхнюю Курью. Путь по горящей в пламени гражданской войны России казался ей слишком страшным. Неудивительно, что Верунька тоже осталась с матерью, однако что Сергей не пожелал тащиться невесть куда, в какую-то Румынию или даже Польшу, – вот что изумило и Гайковского, и Анну. И все-таки Александр не спорил с семьей. Пусть будет так, как они решили. А он дойдет до конца!
Пока Анна выздоравливала после ранения, Гайковский шнырял по округе – узнавал, не ищет ли их кто, выведывал, как отсюда можно убраться незаметно. Ни на каких санях по лесным дорогам ехать было нельзя: заметет, замерзнешь, погибнешь, да и преследователям на санный след зимой выйти легче, чем на след тележных колес летом. Зато зимние поезда, как редко они ни ходили, были меньше забиты народищем, чем летние, в них было легче всунуться, легче билеты раздобыть. К тому же он свел знакомство с людьми, которые обещали сделать документы для Гайковского и Анны.
Но тут возникли новые сложности.
Рана-то у Анны заживала быстро, однако чувствовала она себя отвратительно. Донимала тошнота, слабость, по утрам так просто выворачивало.
– Да что со мной такое?! – простонала она однажды утром, с трудом поднимая голову от ведра, куда ее только что вырвало.
– Как это – что, что? – проворчала стоявшая рядом Марья. – Сама не понимаешь?! Известное дело, что! Беременна ты, милая моя!
Услышав эти слова, Анна упала в обморок.
Берлин, 1922 год
В приют на Фрёбельштрассе Анатолия не пустили. И его, и еще нескольких таких же, как он, не нашедших жилья в пятидневный срок и вернувшихся с надеждой.
Старший инспектор – рослый блондин, с виду холодный и неприступный викинг, но добряк в душе, который все понимал, потому что повидал слишком много, предупредил:
– Завтра приходите, а сегодня держитесь отсюда подальше. Нас предупредили – вечером нагрянет полиция с проверкой, и всех, у кого кончился срок, могут загрести в тюрьму, причем вышлют из Берлина. Что-то начали вашего брата зажимать там, наверху, крепко! – Он многозначительно воздел палец. – Эти молодые болваны, которые две недели назад устроили тут бунт, протестуя против наших порядков – может быть, слышали? – ждут суда, но у полиции до проверки только сейчас руки дошли. Те парни наговорили, будто здесь ночуют все кому не лень за взятку инспектору.
Он сердито насупился.
– В общем, приходите лучше завтра. Думаю, сможем вас поселить. А сейчас уходите, не маячьте тут, а то неизвестно, во сколько точно полиция приедет.
И он скрылся за воротами приюта.
– Вот те на, – растерянно сказал рыжий тощий мужчина. – Придется на вокзале ночевать.
Анатолий стиснул в кармане остроугольный, колючий прямоугольничек визитной карточки Клауса. Эта встреча… эта судьбоносная встреча! Повезло! Вот где он заночует… Хотя нет. Клаус просил прийти завтра. Можно, конечно, притащиться туда сегодня и сидеть под дверью, подобно побитому псу, но это же какой стыд! Тогда Клаус сможет из него веревки вить. Надо еще хорошенько подумать, соглашаться на его предложение или нет? Что это за мюзик-холл, для которого надо отбирать мальчиков? И какую проверку им придется устраивать Анатолию? Зная пристрастия Клауса, можно многое предположить…
Ладно, все это потом, сейчас надо решить вопрос с ночлегом.
Вдруг Анатолий заметил, что его товарищи по несчастью куда-то бодро ринулись гурьбой.
– Вы куда? – крикнул он. – Что надумали?
