— Еще минуту, — и, не дождавшись ответа, спросил, — А почему черти не применяют силу?
— Не все так просто, — глубокомысленно вывел толстый. — Когда-нибудь сам догадаешься.
Суркову ничего не оставалось, как нести свои ботинки по полутемным коридорам туда, где его мучения начались. Дорогой он думал об авторучке, о наказании и о чертях, но не смытая стекловата так зудела за шиворотом, что мысли Суркова путались.
— Долго ходите, грешник Сурков, — вместо приветствия сказал черт Вялый. — А я вас поджидаю.
— Зачем? — спросил Сурков безрадостно.
— А вы не догадались?
— Скажите, Вялый, — не выдержал Сурков, — почему вы мне выкаете?
— А что вас смущает?
— Меня просто бесит ваше вежливое отношение.
— Это моя работа.
— Вы хотите сказать, что издеваетесь надо мной?
— Сурков, здесь Ад, и церемониться с вами никто не обещал.
— А если я вам съезжу по физиономии?
— Да будет вам известно, что у черта нет физиономии, а вышеобозначенная часть тела называется мордой.
— Вышеобозначенная часть тела, по моим представлениям, должна иметь рога.
— Это уже мифология, — махнул рукой Вялый, — бабушкины сказки. Но вы мне, Сурков, зубы не заговаривайте.
— Вы тоже хотите получить паркер?
— Хочу, — ответил Вялый после продолжительного раздумья.
— Зачем? — спросил Сурков.
— Идемте.
Вялый направился по проходу, миновал несколько галерей и остановился возле узкого входа в пещеру.
— Будете расширять вход, — пояснил он.
— Чем? — спросил Сурков.
— Чем угодно. Будете работать здесь вместо отдыха до тех пор, пока размер пещеры не превысит размер грота. Затем получите право на восьмичасовой отдых.
— Это распоряжение Паркера?
— Паркера, — согласился Вялый. — Но я мог бы его ослушаться и заставлять вас работать меньше или перевести в другое место, если, предположим, получил бы от вас кое-что.
— Прощайте, Вялый, — уверенно сказал Сурков. — Идите, отдыхайте, у меня много работы.
Сурков двинулся к входу, пробуя руками куски горной породы. Он твердо решил, что ручка останется у него не столько в силу природного упрямства, сколько из-за очевидных рассуждений. Раз вещь кому-то очень нужна, значит она представляет собой определенную ценность.
* * *
Сурков очень быстро понял, что лучшим в данной ситуации было бы сойти с ума. Умереть, не думать, не существовать он не мог. Теперь он вынужден терпеть, пребывать, мириться и, самое страшное, осознавать, что это будет продолжаться и продолжаться. Сложнее всего было не думать об этом, потому что мысли тошнотой подступали к горлу и кружили голову, как только Сурков не успевал от них отмахиваться. Что может быть неприятней навязчивой мысли? Может быть, теща? Или сварливая жена? Нелюбимая работа? Болезнь? Старость? Бедность? Собственная глупость?
Сурков подумал, что все это вместе и образовало бы тот феномен безрадостного прозябания, безысходности и страха, который испытывал он. И что удивительно: никто не пугал его, не угрожал и не обещал вечных мук, мысль эта приходила сама, так, как приходят друзья — не вовремя и без приглашения. Сурков специально заставлял себя вспоминать жизнь, друзей, работу, книги и кинофильмы. Как назло, бездумная работа по расширению грота способствовала появлению глупых мыслей. Сурков попытался сделать свою работу творческой, но отсутствие инструментов и любых других приспособлений этому не способствовало. В конце концов Сурков бросил свое занятие и направился бродить по Аду. Вялый не появлялся, да и сам Ад в ночное время казался другим. Сурков понял, что видит его по-новому: как неминуемо он превращается в то, что привычно называется домом. Это открытие не приносило хорошего настроения.
Сурков увидел двух грешников, играющих с чертями в карты. Подошел и сел на грубую скамейку, ожидая, что его тут же погонят, но черти, поглощенные игрой, не обратили на него никакого внимания, а один из грешников даже пододвинул к нему бумажный кулек с сухариками.
Сурков впервые видел, как едят в Аду, да и на еду это было не похоже. Грешник брал в рот парочку заплесневелых, посыпанных грубой солью сухариков, хрустел ими, после чего сплевывал под стол. Весь моцион заключался в грубом сплевывании, и вкус сухарей грешника нисколько не смущал. Сурков уже понимал разницу между духовной и телесной оболочкой, поэтому потянулся к пакету только из любопытства. Он выбрал наименее заплесневелый сухарик, положил его в рот и погонял языком, прислушиваясь к ощущениям. Определенно, он был соленым. Вкус соли перебивал устойчивый привкус пыли, ничего интересного он больше не заметил.
— Играть будешь? — спросил грешник.
— Во что играете?
— В дурака.
— В дурака? — удивился Сурков.
— А что? Умником себя считаешь?
Сурков попытался проглотить сухарик, но тот почему-то не хотел проглатываться, а напоминал жвачку. Решив, что с сухариком он разберется позже, Сурков ответил:
— Да нет.
— Так да или нет?
— Нет, я же говорю.
— Ты не сказал «нет», — настаивал грешник.
— Че пристал? — спросил тот, что предложил сухарик.
— А че он в попу лезет? Да… Нет…
— Ударьте его по лицу, Федор Абрамович, — предложил один из чертей.
Грешник, которого назвали Федор Абрамович, не долго думая воспользовался советом и залепил оплеуху по левой скуле Суркова. Сухарик тут же пролетел внутрь, а Сурков увидел свои ноги, взметнувшиеся вверх. Ощущения боли в Аду были такими же яркими, как и при жизни. В них было что-то металлическое, резиновое, ненастоящее, вроде как от сливочного масла попахивало бензином, но то, что это было масло, сомневаться не приходилось. Сурков больно ударился, кувыркаясь по камням.
Два черта и два грешника залились смехом. Суркову захотелось подскочить, прыгнуть на обидчика и разорвать его в клочья, но неожиданно для себя он ощутил ужасную усталость. Он лежал на камнях, приятный холодок давал ощущение покоя, которое может ощутить путник, взявший непосильную ношу и случайно присевший отдохнуть. Он начинает понимать, как он устал, сколько прошел и как же далеко до конца. От этого знания становится невыносимо тяжело.
Сурков подумал, что досчитает до десяти, поднимется и набьет морду обидчику, но когда досчитал до восьми, уже знал, что будет считать дальше. После двух с половиной тысяч он перестал. Через полчаса ярость прошла, и драться уже не хотелось. Вскоре грешники окончательно продулись и залезли под лавку кричать «гав-гав». Федор Абрамович проиграл двенадцать миллионов «гав», грешник, угостивший Суркова, — чуть меньше. Они добросовестно изображали собак под смех чертей, пока у них не сели голоса, после чего черти пошли отдыхать, а грешники, полаяв для приличия несколько минут, вылезли из-под стола.
