— Нет больше Советской власти! — кричал Людмирский. — Теперь демократия. Товарищ — ругательное слово, все теперь господа: и кто ворует, и кто работает. Все себя считают крутыми. Крутой — это самое распространенное прилагательное, теперь никто не говорит: хороший, умный, смелый, правильный. В стране шестнадцать партий. По телевизору показывают гомосексуалистов. В киоске Союзпечати можно купить порнографический журнал. Водку продают круглосуточно. Можно получить разрешение на ношение оружия, верхнего предела самообороны нет. Смертную казнь отменили. В Приморье зимой не отапливают дома. Туристы летают в космос. Сотовый телефон есть у каждого дворника. Священники насилуют своих прихожан. Видеомагнитофоны выбрасывают на свалку, пенсионеры собирают бутылки. Проститутки дают объявления в газетах. В любую точку земного шара можно позвонить из автомата на углу. Детей выращивают в пробирках, роботы платят профсоюзные взносы.
— А марсиане к вам не высаживались? — перебил его Сурков.
— Не веришь мне? — возмутился Людмирский.
— Не то, чтобы совсем.
— Ах, так? — Людмирский включил телевизор, где по всем каналам показывали фильм про космическую атаку Нью-Йорка. Город был окутан клубами дыма, по улицам бежали напуганные люди, и прямо на них рушились небоскребы. — Думаешь, это кино или фантастика? Нет, это всего лишь вечерние новости.
— Лешка, а ты не болен?
Людмирский с минуту смотрел на мелькавшие картинки, выключил телевизор и устало сел в кресло:
— Да, — заключил он. — Наверняка, этого сразу не понять, или мы мало выпили? Ты, кстати, почему не пьешь?
— Я Лешка теперь на многие вещи смотрю по-другому. Скажи, а вот такое пойло теперь везде продают? — Сурков посмотрел через стакан.
— Теперь все продают, но не всем по карману.
— А чего теперь нет? В смысле — теперь нет, что было раньше.
— Очередей нет. А впрочем, — Людмирский задумался, — на почте есть, в сбербанке, в налоговой, поликлинике есть. Дефицита нет. Все, что пожелаешь, — только плати.
— Знаешь, это время я уже застал.
Людмирский почесал затылок.
— Комаров меньше стало.
— Почему? — не понял Сурков.
— А черт его знает.
— Нет, Лешка, черти этого точно не знают.
— А ты, как всегда, в курсе?
— Виделись. Я понимаю, Лешка, что теперь у тебя есть повод мне не верить, но я все эти девять лет провел в Аду и насмотрелся всякой нечисти.
— Знаешь, чем отличается новый русский от совка? — спросил Людмирский.
— Чем?
— Глуп. Совок ни во что не верит, зашаркан, закомплексован, тени своей боится. А новый русский этого не догоняет. Ему невдомек, что бассейн на пятом этаже не выроешь. Верит во все, как дитя. Вот и тебе, Гоша, я поверю, если ты мне покажешь свои рога.
— Нет у меня рогов, — развел руками Сурков. — Я в черти не выслужился, да и у тех, скажу тебе, голова круглая. Но доказать это смогу.
Сурков сгреб большую настольную зажигалку и, налив в ладонь остатки скотча, поджог его.
— Красиво, — согласился Людмирский, глядя на синее пламя. — Только я тоже так могу.
Он вылил содержимое бутылки на себя и чиркнул большой каминной спичкой. Через пять секунд он уже превратился в барбекю и, жалобно повизгивая, обратился к Суркову:
— Пожалуй, хватит, — с этими словами Людмирский стал сбивать с себя пламя, но проклятый скотч не хотел погасать.
Суркову пришлось набросить на Людмирского плед и даже потоптать ногами.
— Вот видишь, Гоша, — любой идиот с этим справится.
— Да, Лешка, но при этом у меня нет ожогов.
— А думаешь, у меня есть? Это — так, просто краснота от скотча, это не считается.
— Хорошо. Масло у тебя есть? Любое: подсолнечное, оливковое, сливочное.
— На кухне, — сказал Людмирский, чувствуя неладное.
— Идем, — Сурков поднялся на пол-уровня в просторную кухню, без труда разобрался с холодильником и керамической плитой. Он налил в широкую кастрюлю подсолнечное масло и включил максимальный подогрев.
— Что это? — спросил Людмирский.
— Это масло. На таком грешники поджариваются.
— И ты поджаривался?
— И я, конечно.
Сурков сунул палец в кастрюлю и стал помешивать масло, пока оно не нагрелось градусов до ста.
— Попробуешь? — предложил он.
— Разумеется, — согласился Людмирский.
Он осторожно опустил руку и, с трудом ворочая языком, сказал:
— Масло как масло, только горячее, — выдернув покрасневший палец, он долго дул на него, после чего стал обильно смазывать кремом.
— Согласен, Лешка.
— С чем?
— С твоим определением нового русского. Действительно — тупой, действительно — наивный, но вот в то, что во все верит, — это ты загнул.
У Людмирского уже выступили слезы, и он решил прекратить эксперименты с огнем:
— Больше не буду заниматься членовредительством, но ты меня не убедил.
— Я могу рассказать тебе о твоей душе.
— Что у нее вырос хвост, я и так знаю.
— Хочешь, я расскажу, о чем ты сейчас думаешь?
— Попробуй.
— Ты мне не веришь и думаешь, что я дурю тебе голову.
— Эка, телепат, так и я могу. Нет, Гоша, хватит дурковать.
— Что же тебя убедит?
— А зачем? Давай каждый останется при своем мнении. А если хочешь меня убедить, верни себе квартиру, с твоими способностями это наверняка несложно.
— Не знаю, — ответил Сурков. — Вообще-то, я не представляю, как это можно использовать.
— Подумай, отдохни, пару дней поживи у меня. Как говорится, утро вечера мудренее. Мы за разговором и не заметили, что утро за окном, а мне пора бабки зарабатывать, иначе их кто-нибудь другой заберет.
Людмирский удалился приводить себя в порядок, а Сурков лег на короткий кожаный диван и стал размышлять о своем положении. Скоро его душа отделилась от тела и, вылетев в окно, понеслась пугать губастую цыганку. Людмирский уехал на работу, а к его дому подкатил большой черный джип с драконом на левой дверце. Из машины вышли трое бандитов и направились к двери. Позвонив и не получив ответа, один бандит решил:
— Дома нет.
— Прячется, — уверенно предположил Второй.
— Будем звонить дальше, — решил Третий.
Позвонив еще сорок минут, Первый бандит попросил его подменить.
— Палец устал, — объяснил он.
— А я устал стоять, ну и что теперь? Работа у нас такая, мы же крутые пацаны.
