За разговором еда остыла. Теперь слово взял Эвриптолем. Этот аристократ, наделённый острым умом, как и его двоюродный брат, сильно уступал ему внешностью. Ему было двадцать девять лет, но волосы его уже сильно поредели. Черты лица, хоть и приятные, нельзя было назвать красивыми. Может быть, поэтому он держался скромно и доброжелательно. Невозможно было не любить этого человека. Он вызывал симпатию с первого взгляда.
Эвриптолем начал с того, что осудил своего двоюродного брата за необузданность в его личной жизни. Если Алкивиад желает, чтобы его воспринимали серьёзно, он должен контролировать свои страсти. Особенно это касается выпивки и любовных связей. Государственному деятелю не к лицу такие пороки.
— Если ты не можешь держать своего петуха на привязи, то, по крайней мере, не суй его в каждую дырку. Не болтайся по улицам с куртизанками, пока твоя несчастная жена томится дома!
Эвриптолем утверждал, что за душу Афин борются две силы.
— Древний, простой образ жизни, почитание богов и древних героев, — вот одна. А вторая — новый образ жизни, стремление сделать богом сам город. Все мы знаем, на чьей стороне ты, кузен, но ты не должен демонстрировать это так открыто. Если ты проявишь смирение и будешь почитать небеса — ну, хотя бы сделаешь вид! — убьёт ли тебя это? Демократия — обоюдоострый меч. Как никакая другая форма правления, она даёт человеку свободу самовыражения. Но это лезвие обладает ещё одним, скрытым остриём — злобой и завистью. Вот почему Перикл вёл себя так скромно, держал всех на расстоянии. Он боялся вызвать ревность.
— И был неправ, — вставил Алкивиад.
— Ты думаешь? Ты живёшь в Афинах, городе, который незнаком простому люду, Алкивиад. Ты заключён в некую сверкающую сферу, которая не позволяет тебе увидеть реальное состояние вещей, тот убогий мир, в котором живут остальные. Там, за пределами твоей блестящей сферы, все чаши до краёв наполнены не вином, но желчью. В судах я вижу это ежедневно. Зависть и злоба — вот что преимущественно занимает наш город, и в тяжёлые времена они расцветают особенно пышным цветом. Перечислим же способы, которые государство обеспечило завистнику, чтобы уничтожить того, кто лучше его или достиг большего. Он может притащить его в Совет или Народное собрание, в суд или ареопаг. Если его жертва хочет получить должность, завистник может устроить ему проверку при подаче заявления, а потом, при увольнении, провести ревизию. Если бедняга служит во флоте, его враг может потащить его к старшему администратору флота или в правление морских сил. Он может арестовать его сам или сделать так, чтобы его обвинили в чём-либо магистраты; ему возможно подать жалобу третейскому судье или дать информацию архонту. У такого человека не найдётся недостатка в вариантах обвинения — об этом государство позаботилось! Служебный проступок, казнокрадство, использование служебного положения в личных целях, взяточничество, воровство, вымогательство. Злодеяние, невыполнение принятого на себя обязательства, правонарушение. Разве хоть раз такое не сработало? А ведь ещё можно обвинить человека в уклонении от уплаты налогов, в участии в незаконном объединении, в растрате наследственного имущества. А убийство и измена? Пусть его уличат в том, что он не верит в богов, — ведь это влечёт наказание смертью, причём обвиняемому придётся защищать не только свои действия, но и тайны своей души! Ты смеёшься, Алкивиад. Но вспомни, каков был конец Фемистокла, спасителя нашего народа, сосланного в Персию. Непревзойдённый Аристид был изгнан. Мильтиада затравили до смерти — и двух лет не прошло после его победы при Марафоне. Перикл сделал себе имя, преследуя в судебном порядке величайшего героя нашего города, Кимона, который изгнал персов с моря и сделал Афины господствующими над водными просторами, — в то время как сам Олимпиец не раз едва спасал свою шкуру! А ты, кузен, какую отличную мишень ты представляешь! Клянусь богами, позволь мне представить тебя присяжным заседателям!
Он жестом показал на толпу поклонников, которые не спешили уходить и глазели на происходящее, стоя у перил террасы.
— Я могу сделать так, что эти обожатели через час будут жаждать твоей крови.
Оба двоюродных брата рассмеялись. Зрители, которые не могли не слышать ироничной тирады Эвриптолема, отозвались дружным хохотом.
— Аплодирую твоему красноречию, — подвёл итог Алкивиад, — но ты ошибаешься. Ты превратно истолковываешь человеческий характер. Ни одна душа не стремится отравиться собственными низкими побуждениями. Она желает возвыситься на крыльях того daimon, того присущего ему духа, который оживляет душу. Посмотри туда, на моряков и пехотинцев, что стоят на погрузочных причалах. Ими движет не желчь и не зависть, но кровь, которую стремительно гонит их сердце. Они жаждут славы не меньше, чем Тесей или Ахилл.
— Половина из них — потенциальные ловкачи, и ты знаешь это.
— Только из-за близорукости их вождей.
— Кузен, дни богов и героев миновали.
— Только не для меня. И не для них.
Алкивиад опять показал на группу слушателей, собравшихся внизу.
— Ты осуждаешь меня, кузен, ты настаиваешь на том, что я должен мечтать не только о собственной славе, но и о возвышении нашей нации. Но ведь ничего нет лучше известности и славы! Это самые лучшие, самые безгрешные и самые возвышенные чаяния души, ибо они заключают в себе желание бессмертия, преодоления всех присущих человеческому естеству пределов. И ещё ты осуждаешь меня, Эвро, за то, что я расточаю своё время на ярких людей, великолепных лошадей и прекрасных собак, что я не трачу его на простолюдинов, которые составляют основу нашей нации. Но я наблюдал этих людей, и простых, и среднего достатка, в присутствии самых обычных лошадей и самых заурядных собак. Они толпятся вокруг великих с тем же постоянством, с каким пчёлы летят на мёд. А почему? Разве не потому, что они чувствуют благородство выдающихся личностей? Разве при созерцании чемпиона обычный человек не чувствует, как в его груди зарождается жажда обладать теми же качествами? Фриник предупреждал:
Широкая кровать — Афины, коль скоро
Здесь с демократией империя слюбилась.
Но он тоже ошибался. Демократия и должна быть империей. Свобода возбуждает в человеке аппетит, которому должна быть дана цель, соизмеримая с его силой.
Настал черёд Эвро барабанить пальцами по столу.
— И кто же, кузен, зажжёт это пламя?
— Я, — объявил Алкивиад. И засмеялся.
Эвро вторил ему.
— Тогда — вот путь, по которому тебе следует идти, кузен. — Эвриптолем наклонился вперёд, казалось воодушевлённый этой идеей. — Если наши соотечественники не пойдут за тобой, не доверяя твоей молодости, обратись в другие суды, в другие Советы. Займись торговлей с другими странами — нашими соперниками и союзниками. Скоро правители иностранных государств узнают о болезни Перикла. Они зададутся вопросом: кто же будет править в Афинах? С кем им придётся иметь дело, чтобы обеспечить процветание своих стран?
