При таком сильном ветре наши гребцы не могли работать. Изнемогающие от усталости, они «ловили леща», ломая вёсла соседей. Ветер переворачивал лопасти и мешал движению. Приливная волна ещё больше осложняла задачу. Те корабли, которым удавалось идти носом к ветру, оказались уязвимыми для атаки с фланга внезапно появившихся коринфян. Теперь сиракузцы в один голос кричали, что боги вняли их молитвам, послав этот штормовой ветер. Я находился на «Аристее», сменив за этот день пятый или шестой корабль. Её командир приказал развернуться и протаранить одного из приближающихся коринфян. «Аристея» буквально пятилась, настолько сильным был встречный ветер. Коринфянин легко произвёл манёвр и зашёл с борта. Гребцы наружного борта гребли, а внутреннего — табанили, чтобы протаранить нас как раз по центру. Коринфянину мешал ветер, дувший теперь с траверза, и ему удалось нанести лишь скользящий удар по носу «Аристеи», но и этого оказалось достаточно, чтобы образовалась пробоина, куда могли бы войти мужчина и мальчик, стоя рядом. Море хлынуло внутрь корабля. До берега оставалась одна миля.
Гребцы работали с отчаянием побеждённых, зная, что победители не оставят в живых никого. Они слышали, как люди Гилиппа на берегу жаждут крови. Мы стонали, руки и ноги у нас тряслись, как у парализованных. Корабль зашёл в тень, отбрасываемую Эпиполами. Было холодно, как утром. Прилив продолжался. Вода уже покрыла сотни ярдов берега.
«Аристея» налетела на частокол. Корабли, раздавленные при бегстве, выбили колья из общей линии или пробили себе корпуса, налетев на брёвна. Теперь солдаты морской пехоты и моряки собрались сотнями, чтобы восстановить линию фронта. Лион и Похлёбка трудились вместе с остальными. У меня не было ни оружия, ни обуви. Почему только они должны быть такими благородными? Я закричал и бросился им помогать. Тело моё было выжато, как тряпка. И все были такими же. Мы чувствовали близость смерти.
Я видел, как корабли Коринфа и Сиракуз наваливаются на наши укрепления, похожие на огромных хищных птиц. Они приближались. Это было словно во сне. Боги! Они были великолепны! Ныряльщики копошились в воде рядом со мной, стараясь захватить плавающие брёвна цепью, которая связывала два утопленных заградительных «ежа». Вес тянул плавучую массу вниз. Люди старались добросить конец верёвки до пехотинцев на платформе, но сил им не хватало. Верёвка снова и снова шлёпалась в воду. Два вражеских корабля направились прямо на нашу брешь. Они приближались так быстро, что первые стрелы их toxotai, морских лучников, уже падали в воду рядом с нами. С берега нам на помощь кинулись люди. После ужасных усилий цепь наконец попала в паз и туго натянулась.
С ходу первый вражеский корабль бросился на частокол. Я видел Похлёбку, застрявшего в толпе. Наконечник стрелы попал ему в горло. Спасаясь, мы с Лионом нырнули. Мы слышали, как подводные колья вонзились в корпус вражеского корабля, а зубцы «ежа» разорвали его брюхо. И всё же коринфяне продолжали грести, стремясь проделать брешь, через которую могут пройти другие корабли, несущие огонь и смерть афинянам, потрёпанным и разбитым за баррикадой.
Настал самый безумный рукопашный бой за весь день. Афиняне, как муравьи, набросились на пронзённого коринфянина. Мёртвые ковром устилали водную поверхность. Наши поднимались на борт, хватаясь голыми руками за вёсла, подтягиваясь за закрытые шкурами весельные отверстия, а морские пехотинцы врага кидали в ответ копья с палубы и метали в нас зажжённую паклю. Мы собирали ещё горящие стрелы и отправляли их обратно противнику. Коринфянин тонул, став частью хрупкого бастиона, который ещё охранял нас. По ту сторону заграждения ещё дюжина боевых кораблей борт к борту стояла в тени. Их лучники бросали в нас абордажные крюки, а их гребцы распевали торжествующие гимны.
Я нашёл Лиона в груде тел, плавающих в воде. Похлёбка был мёртв. Занозу ещё раньше зарубили топором. Волны, такие слабые, что едва ли могли сбить с ног малого ребёнка, валили нас на колени. Нам приходилось ползти, опираясь о локти и дрожа.
Из этого месива нас вытащил Симон. Он дал нам вина, закутал меня в свой плащ. Другие обернули плащом Лиона и растёрли его тело, чтобы разогнать кровь. Со всех сторон неслись отчаянные крики. Огорчение более остро ощущали те, кто в этот день не мог сражаться, — наземные части и раненые, которым оставалось лишь смотреть, не сделав ни одного удара. Я оглядел прибрежную полосу. Так, наверное, выглядит ад.
Несколько моряков трудились, пытаясь вернуть своего товарища к жизни. Но надежды не было. Наконец сдался последний из них. Наступила ночь. По другую сторону поля боя расположились боевые корабли противника. Сиракузцы закалывали наших моряков, остававшихся в воде, и кричали нам, что и мы не протянем долго. Лишь несколько моряков, в том числе Лион и Симон, пустыми глазами смотрели на эту трагическую картину.
— Ты видел его там? — с ужасом произнёс один. — Он был на тех кораблях, среди врага.
— Он был гам, когда они разгромили нас, он командовал ими.
— Никому перед ним не устоять.
Что за ерунда? Кого они там увидели в волнах — Посейдона или самого Зевса?
— Да о ком вы говорите? — резко спросил я. — Какой призрак вам привиделся, сумасшедшие?
Моряк повернулся и поглядел на меня так, словно сумасшедшим был я.
— Алкивиад, — объявил он. — Мы видели Алкивиада.
Глава XXIV
РЕЗУЛЬТАТ ПОРАЖЕНИЯ
Позднее, в каменоломнях, кто-то из наших спросил у надзирателя: правда ли, что в том сражении в гавани присутствовал Алкивиад?
Охранник рассмеялся ему в лицо.
— Вы бы, афиняне, придумали что-нибудь получше! Всё поверить не можете, что вас побил не один из ваших?
На Сицилии существует преступление, которое не греки называют demortificare. Это означает — дать повод кому-то испытать стыд или знать о подобном душевном страдании и ничего не предпринять для его облегчения. Среди некоторых сиракузцев это считается проступком страшнее убийства. Убийство они полагают актом страсти или оскорблённой чести — таким образом, оно осуществляется с согласия богов и прощается ими. Demortificare — совсем другое дело. Однажды я был свидетелем, как мальчик, один из наших, работавших в прачечной, был избит своим отцом до потери сознания только за то, что позволил своей двоюродной сестре сидеть в одиночестве во время танцев.
Сиракузцы ненавидели нас по тысяче причин; но больше всего — за то, что мы сдались им. Лион заметил это, когда нас клеймили. Теперь, не имея возможности записывать, он наблюдал и запоминал разные детали для своей historia. Иногда он рассказывал о ней товарищам, чтобы не совсем пали духом.
Сиракузцы могли оправдать нас за то, что мы напали на них. Они стерпели даже грабежи и убийства. Но они никогда не простят нас за стыд, который они испытали.
Ты — благородный человек, Ясон, ты воин и философ. Я верю, что это так. Знаешь, почему я выбрал тебя в качестве моего защитника? Не потому, что я верю, будто ты сможешь мне помочь. Никто не может. Моя могила уже выкопана. Я возложил эту задачу на тебя из эгоизма. Я хотел тебя увидеть. Я восхищался тобой ещё со времён Потидеи. Наверное, тебя удивит, когда ты узнаешь, что я следил за твоей карьерой — насколько это можно сделать на том расстоянии, которое пролегло между мною и городом, где я родился. Я знаю о смерти — или убийстве — твоих дорогих сыновей от рук Тридцати. Знаю, как погибла семья твоей второй жены. Мне известно об опасности, которой подвергли себя ты и твой сын, защищая перед Народным собранием молодого Перикла. Я читал твою речь, и она мне очень понравилась.