Почти сразу же состоялся другой разговор. Я подслушал его, когда попытался приблизиться к Лисандру, пробиравшемуся сквозь давку. Я ещё не имел возможности пообщаться с ним. Эфор Анталсид, шестидесяти лет, отличившийся в сражениях при Мантинее и Амфиподе, приблизился к молодому человеку и потянул его в сторону для разговора.
— ...Я всем сердцем желаю, дядюшка, — говорил Лисандр, употребляя это почтительное и ласковое обращение, принятое при беседах со старшими, — чтобы варианты были чётко определены, как во времена наших дедов. Но здесь не Фермопилы, и мы не Леониды. Сегодня Лакедемон — как корабль, подгоняемый штормом. И назад не повернуть, и не остановиться. Единственный шанс для него — продолжать путь вперёд на всех парусах.
— А «паруса», стало быть, — заметил Анталсид, — это сделки с деспотами, унижение нашего достоинства, обман и двуличие?
— Там, где нельзя растянуть шкуру льва, следует поместить шкуру лисы.
— Храни нас боги, Лисандр, когда такие люди, как ты, приходят к власти в Лакедемоне. Ты и этот афинский негодяй, чьё проклятое имя противно даже произносить, — парочка порождений Тартара, достойная править в эти адские времена!
— Времена изменились, — холодно ответил Лисандр. — И что заставило их измениться, если не воля богов? Скажи мне, старик! Разве смертные не почитают небеса, когда изменяются сами вместе с переменами времени, разве не оскорбляют они богов, бездумно цепляясь за старое?
— Лисандр, ты богохульствуешь.
— А чего бы ты хотел от нас, Анталсид? Чтобы мы собрались на берегу моря и распевали там гимны ушедшей славе, пока будущее проносится мимо нас быстрее многовесельной триеры?
Старик заметил Алкивиада, который приближался к Лисандру. Анталсид посмотрел на одного, потом на другого, словно воспринимая их как единое целое — как представителей чуждого ему государства, называемого «новым поколением».
— Благодарю богов, Лисандр, за то, что не доживу до того времени, когда в Спарте будут править ты и тебе подобные.
Глава XXVI
СРЕДИ СЫНОВЕЙ ЛЕОНИДА
В то лето Алкивиад подолгу отсутствовал, действуя агентом Спарты в Ионии и на островах. В своё время его деятельность принесла Афинам союзничество таких великих государств, как Аргос, Элида, Мантинея. Теперь он навербовал для Спарты Хиос, Эретрию и Клазомены, убедив их отойти от Афин. Затем поплыл в Милет и тоже сделал его союзником Спарты. И наконец главный трофей: союз Спарты с царём Персии. Алкивиад убедил Тей снести свои стены, а Лебед и Эрес — восстать. Он проделал всё это один, при поддержке только командующего-спартанца и пяти кораблей. Он направил хиосян на Лесбос, чтобы поднять мятеж и там. Восстали крупные государства Митилена и Метимна. Спартанская армия двинулась на Клазомены, чтобы удержать за собой этот город и захватить Киму.
Тем временем Алкивиад одержал победу над ещё одной суверенной провинцией — над сердцем Темей, супруги спартанского царя Агиса. Она сделалась любовницей афинянина, как говорили все служанки и все уличные мальчишки Лакедемона, и к тому же была от него беременна.
Моё выздоровление проходило медленно и трудно. Наступило лето, а я всё ещё не мог подняться на холмы острова Фера, не то чтобы взбежать на них! Солдаты говорят, что человек умирает тогда, когда его любимые больше лежат в земле, нежели ходят по ней. Вот это как раз про меня. И всё же дыхание — это река, которую не остановить, а рассвет — побудка, которую трудно не заметить.
Прежде чем уехать, Алкивиад передал мне сундук с полным обмундированием, алый плащ phoinikis и десять мин золотом — огромная сумма. Как раз столько я мог бы накопить, если бы экспедиция на Сицилию увенчалась успехом. Меня поместили в гостевых помещениях в Лимнах. Мне была отведена отдельная комната. Я получил статус xenos, друга-гостя — это почти то же самое, что посол, — и это радовало меня. Питаться я мог вместе с людьми Эндия, в Амфиктионе. Мне разрешалось тренироваться в гимнасии или охотиться, если пригласят. Жертвоприношения дозволялось совершать в любом храме, кроме тех, что предназначены для недорийцев. К тому же я пользовался привилегией бывать в имениях Эндия и его брата Сфродиаса. Это означало, что в моём распоряжении были лошади и собаки; я даже имел в услужении илота. Я мог брать воду из любого ручья или общественного колодца. Единственное, в чём мне было отказано, — это ношение оружия и самосожжение. Последние инструкции моего благодетеля были таковы: я должен молчать, пока он не вернётся.
Действительно, это Алкивиад вынудил Лисандра заступиться за меня. Об этом я узнал от старых друзей, с которыми учился в спартанской школе. Сейчас мы возобновили знакомство. Беседуя с ними, я как бы заново знакомился с лакедемонянами.
Город сильно изменился за те годы, что я не видел его. Меня пригласили на охоту. Загонщиком служил мессенский раб по прозвищу Редиска. Когда он и его помощники напали на след, наш хозяин по имени Амфиарий велел ему прибавить скорость.
— Я и так стараюсь, как могу, — ответил тот, задыхаясь, и не прибавил «господин».
Лет десять назад такое неуважение стоило бы бедняге головы. Теперь же хозяин лишь пожал плечами и отпустил какую-то шутку.
Везде было заметно влияние neodamodeis — «новых граждан», которые получили свободу за службу в армии, и brasidioi — освобождённых за отвагу, проявленную под началом прославленного стратега Брасида. Ни один илот, какое бы низкое положение он ни занимал, не считал своё унижение непоправимым.
— Надежда — опасный напиток, — отметил в своём обращении к эфорату мой спаситель Лисандр. Речь его произвела такое впечатление, что была записана и ходила по рукам — неслыханное явление в Лакедемоне. — Война откупорила эту флягу, и ничто уже не сможет запечатать её вновь.
Лисандр и Эндий назначили себя покровителями непривилегированных — или, по крайней мере, признали неотвратимость включения их в списки граждан государства. Ни один из них не был альтруистом, и уж тем более они не были демократами. Подобно Алкивиаду, они были реалистами. Эти двое примирились с ним, как мне сказали, или оценили мудрость взаимной выгоды. Эндий обеспечил своему другу разрешение находиться в Лаконии, а Лисандр как полемарх поручился за него.
«Все великие государства, — гласила записанная речь, — возмутились. Отсюда и их решительность, и их уязвимость. Причина крушения Афин — в демократии. Положительная сторона демократии заключается в том, что этот образчик излишней вольности стимулирует предприимчивость граждан, невиданную в государствах с более замкнутой системой управления. А эти энергии могут подвигнуть народ на беспрецедентное обогащение. Её несчастье — зависть, царящая в органах управления. Демократия развращает молодёжь. Чем выше поднимается человек, тем ревностнее стараются его товарищи спровоцировать его падение. Иной деятель, занимающий и без того высокое положение, взлетает на недосягаемую высоту. Государство может использовать его, а потом отдать толпе, которая тотчас привяжет его к столбу и разожжёт костёр у его ног. Что касается Лакедемона, то наше заблуждение заключается в том, что мы поработили илотов. Мы думаем, что пот наших рабов создаст нам ту самую мощь, которая позволит нам подчинять их себе. Но кто кем управляет на самом деле? Мы ложимся в постель, приготовленную теми, кто ночью готов сожрать нас заживо, и ещё удивляемся, почему это мы всё время ворочаемся во сне! А наша армия, несмотря на всю свою хвалёную непобедимость, опасается уйти в поход и собирается очень медленно, поскольку страшится повернуться спиной к тем кухонным ножам, которые остаются дома. Во время кампании мы более боимся тех, кто нам прислуживает, чем неприятеля. Массы не освобождённых нами рабов — это меч, благодаря которому мы или процветаем, или гибнем. Мы должны схватить его обеими руками, иначе он поразит нас».
